– И что, прям будут тыкать иголкой в руку? – спросила я, пытаясь не выдать, как трясется нижняя губа. Мы сидели в коридоре, ожидая своей очереди.

– Тебе уже много раз брали, что ты нудишь? – огрызнулась мать, задувая наверх растрепанную челку.

– Это неправда! – крикнула я и почувствовала, как пот от жары поступает на лоб, а около верхней губы почему-то проступает пот, но уже как будто от мороза.

– Правда! Ты просто не видела! Мы тебе не показывали! – без доли стеснения и нарочито пытаясь показать, как ловко меня обдурила, ответила она.

– Так значит, вы мне врали? – сказала я с придыханием от этой несправедливости.

Проходившая рядом медсестра остановилась и объяснила – да, именно так и будет происходить. Стоп, это значит, я сяду за стол, и меня свяжут? Вернее, свяжут мою руку, какая разница, ведь ее закрепляют так, чтобы я не смогла убежать? А потом мне проткнут вену. Я посмотрела на свою руку и заметила там синеватый проблеск. А как же, прям туда? Там же так мало места, если это вена, то она слишком маленькая. Эй, вы там, за дверью кабинета, что вы задумали? Может, постучать и сказать, чтобы приготовили иголку поменьше?

И вот я в комнате врача, которого я, видимо, совершенно не интересую. Мама с Тоби сидят сзади. Врач даже и не спросил, не много ли людей в одной комнате. Я почувствовала спиной, как они начали рассаживаться поудобнее. Это вам спектакль какой-то? Потом мы с Тоби сравнивали это «развлечение» с анатомическим театром. Он смеялся, говоря, что действительно было тогда очень похоже.

Медсестра молча приступила к процедуре. Она достала шприц. Он был большой, на самом деле, я же говорила – возьмите поменьше. А, это я говорила только в своей голове. Но все-таки стоп, разве не врали мне? Надежда на то, что меня разводят, еще теплилась. Но потом она достала свой большой шнур какого-то коричневато-красного цвета.

– Лучше отвернись, – строго сказала медсестра.

Конечно же, я отвернулась. Нужно ли мне еще смотреть, как проводят экзекуцию с моим телом? Но потом, все-таки на последних секундах, сама не знаю почему, но я испытала непреодолимую тягу посмотреть, что же там, и повернулась. И правда, иголка была в моем теле, а шприц почти наполнился красной и вязкой субстанцией. Я прижала плотно свою нижнюю губу к верхней. Мне захотелось быстрей выбежать и наорать на Тоби, за что? Что они не врали мне, что вот так оно и происходит! Большим шприцом, таким огромным, и прям кровь выливается из тебя, и ее качают настоящим насосом!

Но когда мы вышли из кабинета, я не стала ни на кого орать. Мама спросила, почему я такая бледная, а у меня не было сил ответить. Я просто почувствовала такое приятное ощущение – расслабление всего тела, свежесть, темноту, а потом упала.

Очнулась я на руках у отца Тоби. Видимо, он уже приехал, чтобы забрать нас на машине. Он наклонил свое лицо надо мной, что мгновенно начало выводить меня из состояния овоща. Отрастил ужасные усы, но все равно они не отвлекали внимание от его дергающегося глаза, который уже не танцевал чечетку, а наворачивал модный в те времена брейкданс.

– Ну ты же знала, что так будет, не могла что ли не допустить, чтобы она не упала? – начал он орать на маму. – На лавку сесть? Посидеть просто на кушетке дольше у врача?

– Да, я дура, дура, я знаю! – и мать залилась слезами. Ее рука автоматически продолжала разбрызгивать на меня каплями воду из бутылочки. Я стала вся мокрой. Медсестра, которая еще пару минут назад делала мне процедуру, подбежала к ней и схватила руку с этой чертовой бутылкой. Наконец метушение остановилось.

Я посмотрела на Тоби, а Тоби смотрел на меня. Его лицо было белоснежным, таким же, как эти накрахмаленные больничные стены.

Разложить нашу историю с Тоби на какие-то временные промежутки я не смогу, потому что помню лишь редкие воспоминания. Будто кто-то разорвал книгу, которую ты когда-то давно-давно читала, и смешал все страницы. Я достаю от нечего делать из этого хлама рандомно одну страницу и читаю. Я помню в целом сюжет и помню, чем все закончилось. Но каждая страница – это деталь, которая мне совсем неизвестна, и мне приходится узнавать её снова. Как будто в странном сне, когда вместе с незнакомцем подбил пару внеземных сущностей на Марсе, прокатился на санках, которые почему-то связывают Нью-Йорк и Каир, занялся сексом через сгустки плазмы через пупки, и в конце всего этого осознал, что этот незнакомец – твой старый приятель.

Иногда думаю: да может, к чертовой матери всё это спалить? Просто хлам же. Да нет, жалко, да и нужно идти за зажигалкой. Но я же бросила курить и не держу теперь в доме зажигалок.

Знаю один очень простой способ узнать, насколько важным и дорогим был для вас человек. Он подойдёт тем, чье детство и молодость пришлись на времена, когда ещё нельзя было в любой момент запечатлеть любое незначительное событие жизни простым касанием пальца к экрану. Времена, когда ты должен был делать волевой выбор – потратить последние кадры на фото своего любимого котика или свадьбы случайно залетевшей в 15 лет одноклассницы. Два события выбрать нельзя, ведь в таком случае нужно было покупать новый моток пленки, а он стоил целое состояние. В бюджете семьи траты на это не предусматривались.

Итак, а как же определить степень «важности» человека или события? Оказалось, если человек действительно был дорог, и вы чаще всего общались именно с ним, то у вас с ним вот меньше всего фотографий. Потому что, будучи задорным максималистом, ты знал: наша дружба крепка, и ничто не сможет помешать тому, чтобы этот момент повторился. Ну так зачем его фиксировать, если он ещё будет? Только родители это понимали. Они отказывали себе в чём-то, чтобы купить этот треклятый моток пленки, а потом в какой-то случайный вторник ставить вас рядом с каким-то деревом. Они уходили подальше и кричали: «А теперь улыбка!». Поэтому наши фото с друзьями такие нелепые, на них мы со скошенными лицами, не желающие и секунды простоять как истуканы, а желающие скорее бежать, общаться, кусаться, кричать, обижаться, впервые целоваться, ошибаться, жить.

У меня с Тоби, по сути, только одно нормальное фото – то, когда мы познакомились на утреннике в детском саду. Но все время, пока мы взрослели, он всегда присутствовал на важных для меня событиях. И на неважных, впрочем, тоже. Хотя, знаете ли… существуют ли неважные события, когда тебе 17 лет?

– Ты идиот, что ли? Он мне не нравится! С чего ты взял это вообще? – Но губы дергаются и выдают моё волнение. Мне неудобно, потому что пришлось выгнуться, как пантера, разрисовывая остатком белого мыльца спинку джинсовки.

– Ну я же видел, как ты на него осмотрела тогда…Ты явно запала на этого парня. – Тоби, балансируя в позе лотоса, держит обеими руками две части голубой куртки, чтобы они не разбегались.

– Ты бредишь, – я наконец поднимаюсь и отдаляюсь от курточки, чтобы посмотреть всю картину. – Ну классно же получилось? – с таким показным восторгом спрашиваю я.

– Классно! – Тоби с радостью открывает уже затекшие руки от ткани и хватается за спину, делая протяжное «Ухх», как старый дед. Он понимает, как я нелепо перевожу тему.

Передает мне два черных маркера, спрашивая, нужен тот, что потолще, или потоньше. Я выбираю тот, что потоньше. Сначала нужно попробовать, как его след будет смотреться на ткани. Эскиз, так сказать. Сегодняшние «модники» назвали бы созданный мной рисунок полинезийским. Но тогда он являлся рисунком «на который хватило фантазии девчонки, видевшей слишком много для своего возраста картинок с кассет американских металл-групп».