— Дамы и господа! Через пятнадцать минут наш самолет совершит посадку в Тель-авивском аэропорту, — объявила по-русски стюардесса «Аэрофлота».

— Ух, ты! — воскликнул молоденький паренек, когда за черным стеклом иллюминатора возникла бриллиантовая россыпь огней. — А что, скажите, пожалуйста, вся страна такая? — повернулся он к молчаливому пассажиру, сидевшему на соседнем месте.

Тот равнодушно глянул в окно.

— Первый раз летишь?

— Да, впервые. И вообще не знаю про Израиль. Но мне уже нравится. Красиво! А люди там какие?…

— Поживешь — увидишь, — буркнул неразговорчивый пассажир и опять задумался о своем. За последнее время удалось наладить кое-какие контакты, но это все мелочь. Нужен знающий человек. И есть такой, только как подойти к нему? Крепкий орешек, сирийцы с ним уже накололись. Надо попробовать через его окружение и надеяться на удачу…

Самолет зашел на посадку, и неугомонный сосед снова закудахтал: Тель-Авив, Тель-Авив… А что такое Тель-Авив? Заурядный средиземноморский городишко, каких много, от Афин и до Бейрута. То ли дело Иерусалим… Впрочем, этому восторженному дурачку Тель-Авив будет в самый раз.

Выйдя из редакции, Мурка отправилась к Вадиму. По дороге заскочила в «супер», плюхнула в тележку пачку мороженой куриной печенки, банку шампиньонов, буханку ржаного хлеба, бутылку «мерло» и терпеливо отстояла очередь перед кассой. Из опыта последнего года она знала, что у возлюбленного в холодильнике, помимо овсяной каши и пива, шаром покати.

Старый арабский домишка, в котором жил Вадим, прятался в гуще парка, укрытый густыми зарослями жасмина от гуляющих детей, владельцев собак и строительных подрядчиков, чем, видимо, и объяснялось его затянувшееся бесприбыльное существование в центре еврейской столицы. Соседние дома, неосторожно высунувшиеся из кустов, давно были снесены или перестроены. Вадим занимал полуподвальную комнатенку, без горячей воды, отопления и кухни, что его не смущало. Пройдя через парк, Мура пересекла полупустую в этот час автостоянку и нырнула в жасминовый полумрак. Ступив на едва приметную тропинку, бегущую вдоль сложенной из грубо отесанных камней стены, девушка пробралась мимо подслеповатого, едва ли не до половины ушедшего в землю окошка с вечно горящей лампочкой, обошла два колченогих стула, пузатый вазон, набитый окурками последнего года и оказалась перед тяжелой железной дверью. Должно быть, Вадим, днем и ночью торчавший за письменным столом, успел заметить ее, и, раскинув руки, ждал на пороге, улыбающийся, прекрасный. Мура обняла возлюбленного и замерла, вдыхая чуть преловатый родной запах мягкого свитера. Так, обнявшись, они спустились в комнатку, где с трудом помещался узкий, вечно расстеленный диван с не первой свежести бельем и большой, заваленный рукописями стол с лэптопом. Сбоку приткнулся карликовый, гудящий, как самолет на взлете, холодильник, а у раковины примостилась хлипкая газовая конфорка. У входа был чуланчик с вонючим унитазом и треснувшей раковиной, в которую капало из ржавого краника. Добрых полвека, со времен создания сионистского государства, домик доживал свои последние дни, но Вадима устраивала эта атмосфера временности и неуюта. Ему нравились узоры старинной плитки под ногами и сводчатый потолок над головой. Сырость и холод его тоже устраивали.

Мурка принялась раскладывать покупки, включила конфорку, стала размораживать печенку, елозя ее по видавшей виды сковородке, налила вина в два граненых стакана, зажгла свечи, поставила диск «Вайя кон Диос», смеялась, заигрывала. Ей хотелось, чтобы вместе с ней к Вадиму пришли уют и дуновение большого мира. Вадим, как всегда, сидел задом наперед на своем любимом стуле, обняв спинку руками и положив на них подбородок, тихо радовался оживленной Мурке и с улыбкой слушал пересказ событий ее дня. Серые прозрачные глаза пристально смотрели на нее, но девушку не оставляло ощущение, что он думает о чем-то своем. Это постоянное полуприсутствие и неуловимость Вадима умудрялись одновременно быть его основным очарованием и ее главной, хоть и тайной, претензией к нему. Ни Мурка, ни повседневная реальность не могли полностью завладеть вниманием молодого человека. Вечный странник, постоянно меняющий и действующих лиц и декорации вокруг себя, Вадим оставался сторонним наблюдателем и не участвовал в окружающей жизни. Год назад он, в поисках своих еврейских корней, приехал в Иерусалим и с тех пор жил в полюбившемся ему статусе временного жителя. То неделями не вылезал из дома, а то вдруг срывался и надолго улетал. Из Муриных знакомых общался только с Максимом, ее однокашником по университету, который их и познакомил. Всех остальных, даже Александру, Вадим старательно избегал. Он был мягок, уступчив в мелочах, покладист, щедр, готов делиться всем, что у него есть, но то ли не хотел, то ли не мог разделить с кем бы то ни было свой внутренний мир. Кот, гуляющий сам по себе, думала Мурка, лежа с ним рядом на узком диванчике.

— В пятницу улетаю, — сообщил он, закуривая.

— Как? — ахнула Мурка. — Опять? Только-только вернулся! Куда теперь?

— На этот раз просто к родителям. Мама очень просит навестить.

Родители Вадима жили во Франции, преподавали в Сорбонне и так же, как Мурка, боролись за его любовь и внимание. Ей стало ужасно грустно, что каждый раз, когда ей казалось, будто они так сблизились, сроднились, он ни с того, ни с сего, не предупреждая ее, сваливал в очередной раз на пару недель куда-нибудь на край света. Вадим был профессиональным синхронным переводчиком, и постоянно мотался с конгресса на конгресс. А в Иерусалиме писал стихи и сценарии, которые никто не печатал и не ставил, и спал с Муркой. Только всякий раз, как их отношения грозили стать обязующими, ему нужно было куда-то лететь. На сей раз во Францию — к маме. По возвращении он никогда не искал Мурку, не давал о себе знать, но всегда был один и всегда рад ее появлению. Из-за этих отлучек их отношения снова и снова возвращались к стартовой линии, и каждый раз Мурке приходилось заново приступать к их сближению и сроднению.

— Ты не боишься, что однажды приедешь, а я полюбила кого-то другого? — с наигранным кокетством спросила Мурка.

— А если я буду сидеть здесь, ты не сможешь никого полюбить, что ли? — улыбнулся Вадим. У него были детские ямочки на щеках и легкая небритость фотомодели. Другого, конечно, полюбить было невозможно.

— Ну… Когда ты здесь, у меня не хватит энергии и времени, чтобы заняться кем-нибудь другим.

— Я — фаталист.

— А ты бы поборолся за меня, если бы я от тебя ушла?

Вадим подумал.

— Это как? В смысле, силой заставить тебя вернуться? Нет.

— Но тебе было бы грустно? — Мурка очень хорошо понимала, что эти попытки ковыряться в глухо закрытой от нее душе не принесут ей ни желанных слов, ни душевного умиротворения, но дурацкий мазохизм брал свое.

— Знаешь, если это случится, ты меня спроси, и я честно тебе отвечу, ладно? — Вадим решительно затушил сигарету, повернулся к ней и ладонями крепко сжал ее лицо. — Глупыш! — И прорычал с наигранной свирепостью: — Изменишь — убью! — Потом засмеялся. — Довольна? — взглянул на нее из-под длинных темных ресниц и нежно поцеловал в губы.

А потом еще и еще…

А потом, когда они опять лежали рядом и курили в полутьме уходящего весеннего дня, и в раскрытое окошко доносились хлопки автомобильных дверей со стоянки, гулкие удары мяча и мальчишеские крики на детской площадки, он сказал: