Родитель Никиты коллеге —
Главветврачу – потомку печенега,
Дал хороший совет,
Поправив невзначай его академический берет:
"С ними общий язык не ищи,
Капканы лучше к ним подтащи…".
Главврач писал диссертацию
И на будущее готовил аберрацию.
Он действительно нарушил норму —
Готовил своему роду реформу.
Его потомки стали учеными
И ухаживали за животными
Из кабинетов словами ученными…
Никита с малых лет приметлив,
В хорошем смысле въедлив.
Расположение капканов он запомнил,
И на время хулиганов засупонил:
Он отправил Фаину к отцу,
А сам, добавив горлу сипотцу:
Изрёк: "Слабо меня догнать? ",
И начал к капканам бежать…
Благо, это было ночью,
И объявление о капканах величиною
В раскрытую большую книжку
Можно было принять за афишку
О гастролях в курортном городе:
Об очередном эстрадном астероиде,
Упавшем на местный стадион
И породившем привычный перцептрон:
"Наши певцы – лучшие в мире,
Все остальные – в пунктире,
Наш славный Иосиф Кобзон
Перечеркнёт весь ваш шансон…"
Он прыгал как надо в лесу,
А капканы ловили хулиганов. На весу,
Без опоры оставались его противники,
Им помогли только местные клирики.
В соседнем с лесом храме услышали вопли,
И утерли хулиганов кровавые сопли.
***
Как быть без веранды,
Пропитанной запахом лаванды:
Покойному это напоминало
Детство, которое иногда в нём дышало:
Поля под Краснодаром,
И отец на коне поджаром,
Клубники полный медный таз,
И застреленный у обкусанной дыни дикобраз…
Веранду пришлось снести,
И на её место биокамин перенести.
От запаха лаванды её мутило,
Но что не сделаешь ради воротилы —
Таким был муж в академических кругах.
Ей же снились хлеба в цветках —
В голубых васильках…
Она была тоже от сохи.
Под утро ей когда-то пели петухи,
На улице родной когда-то теснились лопухи…
Родитель Иван был оформитель,
Колхозной пропаганды уведомитель:
Зубной порошок водою разводил,
И клеем до кондишн доводил,
Большие буквы ложились на кумач,
И били по сознанию не хуже, чем первач…
Его портреты знатных трактористов
Чередовались с набросками интернационалистов…
Че смотрел на доярку Петрову,
Стоящую с ведром возле коровы…
А водитель единственного в колхозе ЗИЛа,
Потомок интернационалистов-испанцев Шекила,
Улыбался во весь золотой рот Розе,
Заведующей детским садом при колхозе…
Оформитель Иван был личностью,
Одарённый тягой к гиперболичности.
Назвал он старшую дочь Фаиной
(Хорошо – не Георгиной)…
Тогда Раневская была на устах
И фразы, сказанные её в сердцах,
Разносились по большой стране.
И писалось мелкими стежками мулине
"Муля, не нервируй меня! " на платочке,
Чтобы уронить его на песочке
Перед скамейкой в парке,
Перед женихом в мнимой запарке…
Фаина не могла не стать артисткой,
И не меньше, чем солисткой.
Её голосок в колхозном хоре звенел,
И от симпатии краснел
Её первый настоящий поклонник —
Режиссер центральных кинохроник.
Фильм о ней получил заслуженную награду,
А зрители – глубокую как Волга отраду…
Талант из глубинки —
Это как падающие в апреле снежинки.
Ни одна на другую не похожа,
У каждой своя роскошная одёжа…
Добавьте кукольные черты лица,
Стройные ноги из-под пальтеца:
Её с руками и ногами взяли во ВГИК,
Отметив присущий землякам Чехова шик…
***
Увы. Течёт река.
Вода шлифует грани позвонка
Чудесной рыбки золотой:
Стареть быть может мечтой.
Да путь-то в один конец,
Не родился на свете хитрец,
Пусть в золото и багрец он одет —
Смерть вышибет под ним алмазный табурет…
Она привыкала к одиночеству,
Души и тела скопчеству.
Пусть это иллюзия,
Последствия артистической контузии:
"Нет, весь я не умру – душа в заветной лире
Мой прах переживет и тленья убежит – …".
Но сладко за Пушкиным повторять,
Себя, любимую, умиротворять.
Жизнь, конечно, остановится,
Но куда ей торопиться – перловице:
Новый жемчуг она не родит,
Не смотрит на неё завлит.
Тем паче – режиссер-постановщик,
Ну, разве же он виновник:
Строками Льва Ошанина
Судьба актрисы решена:
"Она стареет. Дряблому лицу
Не помогают больше притиранья,
Как новой ручки медное сиянье
Усталому от времени крыльцу.
А взгляд её не сдался, не потух.
Пусть не девчонок, не красавиц хлестких, —
Она ещё выводит на подмостки
Своих эпизодических старух".
А ведь когда-то
Всё начиналось с хохотка.
Он вырос до крещендо
Разместившегося в фойе диксиленда.
Он вторил зрителям —
Спектакля благотворителям.
В театре МГУ.
Нанес он ей тамгу
"Моя навеки…".
На обнаженный локоток.
И закрутились Судьбы шнеки,
Заторопились дровосеки,
Убирая засеки
С тропинки в счастливую Жизнь
С ароматом спелых дынь.
Однако. Откуда у студента мехмата
Взялась тамга с эффектом сфумато?
Картофель был разрезан пополам,
А затем острым ножом
На его половинке как чертежом
Вырезаны отчаянные слова.
Оставляющие раны, как меч-трава…
