Что правда, то правда — не нужен.

…Разговор и дальше шел вразброс. О Зоиных раскопках — кроме Пастухова и Лизы, никто там не бывал и понятия не имел об удивительных находках. Да и сейчас истинный интерес проявил только Василий. Его жена больше сокрушалась, как это Зоя и Олег устраиваются с дитем, а мадам Всезнайка любопытствовала (не без ревности, как показалось Пастухову), потянет ли Зоина работа на диссертацию. Говорили о небывало дождливом лете, о воскрешенной в очередной раз идее пробить транспортный тоннель сквозь крымские горы… Пастухову идея показалась стоящей, но он насторожился, когда Василий загорячился:

— Тут хитрость, хоть, может, и не осознанная. Старая схема. Вместо дела подсовывают  д у р о ч к у.

— Ну знаешь, — фыркнула Тусенька. — Если для тебя тоннель не дело, тогда не знаю, что вам и нужно.

— Да пойми ты: он ничего не решит, только создаст видимость бурной деятельности. И то за чужой счет. Строить-то приезжие дяди будут. А нашим деятелям останется только размахивать руками. Что нам стоит пригнать какой-нибудь освободившийся тоннельный отряд со всей техникой, к примеру, с БАМа. Страна богатая, можем себе позволить… Проблем накопилось выше носа. Нет воды, губим природу, и вдруг палочка-выручалочка — тоннель. А он  у с у г у б и т  проблемы.

— Зато в Симферополь или Бахчисарай можно будет смотаться за полчаса, — веселился морячок.

— Попить пивка? — поддела Тусенька.

— Можно и на рынок. Там картошка всегда на гривенник дешевле.

— Я вот спрашивал тебя о  л и ч н о м  и н т е р е с е. Ты не обиделся? — спросил Василий Пастухова. — Я ведь что имел в виду? Он нужен всем, этот интерес. Смотря как понимать его только. Распутин пишет о Байкале и Ангаре. Я считаю, из личного интереса, потому что не может мириться с тем, что там вытворяют. Или Короленко вмешался в дело Бейлиса — ему что, больше всех нужно было? Значит, нужно. Иначе совесть не позволяла. А сейчас воюют, чтобы не трогали северных рек — кому-то неймется, всё хотят повернуть их на юг. Или судьба этих двух разнесчастных морей — Азовского и особенно Аральского. Для кого-то она тоже — личный интерес. Так вот скажи: для тебя все эти болячки наши, о которых начинал говорить, пока на воспоминания о Любочке не съехали, для тебя они тоже личное, кровное дело или так, для бойкой статейки, каких было немало?

— А одно исключает другое?

— Не понял.

— Личный интерес, как ты его понимаешь, и бойкая статейка исключают друг друга?

— Ты прав. Но я что имел в виду: запал, тональность, страсть. Наличие или отсутствие таковых. Одно и то же по-разному можно сказать. Можно выложить аккуратненько, взвешенно, и все вроде бы ничего, ты по-прежнему свой человек. А можно таких дров наломать, таких врагов нажить… А факты, заметь, будут одни и те же.

— Дело в позиции.

— Не только. И в тональности тоже. Писать надо с болью и злостью, чтобы по-настоящему задеть. А с позицией все в порядке. Позиция — отношение к общественному строю. О реставрации власти помещиков и капиталистов никто не думает и не говорит. Орудия и средства производства, земля, ее недра, воды и так далее принадлежат народу в лице государства. А вот как мы распоряжаемся всем этим?..

Между тем небольшая застольная компания явственно разделилась. Жена Василия с Тусенькой шепотом горячо что-то обсуждали и даже уединялись иногда в комнатах. Что их так занимало? Зачем выходили? Хотя, бог ты мой, какое ему, Пастухову, дело до этого! Никакого. Но на этом фоне разыгралась мимолетная мизансцена. Один раз обе дамы отсутствовали довольно долго, и по некоторым деталям Пастухов с усмешкой подумал, что, кажется, жена Василия мерила Тусенькины импортные штаны. Раскраснелись обе.

Как раз в этот момент, точно все рассчитав, морячок с деланной неторопливостью снова наполнил рюмки и, ухмыльнувшись, чокнулся с недопитым бокалом своей жены. Ухмылка поразила Пастухова.

Морячок обособился, хотя и делал вид, что прислушивается к разговору оставшихся за столом, иногда даже вставлял в него свои междометия.

Несчастный человек! И пьяницей, сама того не понимая и не желая, сделала его эта жеманная дура. Нельзя же так помыкать человеком. Ведь наверняка даже любит его — будто делает одолжение. И старается при этом небось не унизить себя проявлением собственных ощущений. А может, у нее и нет при этом никаких положительных, черт бы их побрал, ощущений, и она тоже по-своему несчастный, обделенный судьбой человек? А у мужика (тертый калач!) наверняка в Жданове либо в Керчи (Азовское пароходство) есть баба, к которой всегда можно зайти во время стоянки в портах с бутылкой и заграничным презентом в виде колготок или кофточки. Плаваем-то на средиземноморской линии.

А Василий говорил:

— Ты понимаешь, как получилось с этой землей — никому до нее нет дела. Сюда приезжают отдыхать и всё видят в праздничном свете. Море, солнце! Считается, что все у нас о’кей. Было, есть и будет. Разве что кой-какие мелкие недочеты.

— А я помню серьезные статьи.

— Не такие уж и серьезные. А главное — они со стороны, а надо бы изнутри взять. У тебя получится. Тем более что время такое. За шиворот берут даже сановников, от которых многое зависит. Одни оказались бездельниками, другие дураками, а то и просто сукиными сынами. Надо пользоваться этим, разгребать кучу.

— Боишься, что потом поздно будет?

— Ты меня в бесплодные дискуссии не втягивай. А фактов могу дать сколько угодно. Особенно по тому, что знаю, — по родному Азово-Черноморскому бассейну. Как все мы его дружно и организованно довели до ручки. И продолжаем это делать с помощью нашей самой передовой науки.

— Я тебе расскажу, а ты напиши?

Пастухов сказал это негромко и будто между прочим, прозвучало, однако, неожиданно жестко.

— Это ты хорошо ему, — сразу отозвался морячок, оказавшийся, выходит, в куда лучшей форме, чем можно было ожидать. — За это не грех и выпить.

Улыбнулась и Лиза, пригубив бокал.

— Это что за вино? — спросила она.

— «Оксамит Украины», — сказал Василий. — По-моему, лучшее из наших красных сухих вин… За это можно, — согласился он с морячком. — Точно припечатал, за что и любил всегда Саньку Пастухова. Только поверьте, — это он Лизе, — что докладные мои записки обо всем этом с выкладками и цифирью разве что только у самого господа бога на столе не лежат…

— Прости, — сказал Пастухов.

Василий отмахнулся.

— Не думай, что науськиваю и подзуживаю — ты сам начал этот разговор. А уж я-то понимаю, что значит написать. Недаром говорят, что слово есть дело…

— Прости, я тебе сказал.

— Да в этом ли суть! Я-то знаю, как у нас любят, когда выносится сор из избы. Ах вы писаки, щелкоперы проклятые! До скрежета зубовного любят. И все это с призывами к критике и самокритике.

— Но сам же говорил, что положение меняется.

— Наверху! А до нас когда еще дойдет! Почитай газеты. Есть статьи, как сводки с поля боя. С непривычки оторопь берет. Долбят в одну точку. По десять раз об одном и том же. Да что — по десять! Без конца. А дело ни с места.

— Разбаловался народ, — подтвердила Тусенька. — При Сталине такого не было.

Пастухов улыбнулся, и это вдруг раззадорило морячка, ее любящего мужа:

— Это точно. Тусенька все помнит.

Попытка бунта была, однако, тут же подавлена:

— При чем тут — помнит? Все хотел бы старухой меня выставить… Пей больше. Тоже мне юморист нашелся. Люди говорят. И порядок был, и воровали меньше. Боялись потому что.

— Ты бы помолчала, мать, — сказал Василий. Он с Тусенькой не церемонился еще с прежних детских времен, и она странным образом даже теперь, став дамой, принимала это как должное. — Что ты смыслишь в этих делах? Кому уподобляешься? Стыдно слушать. Так вот, — продолжал он, обращаясь снова к Пастухову, — тут знаешь что — терпение нужно. Авгиевы конюшни субботником не очистишь…

— Как, как? — оживился Пастухов. — Это ты лихо сказал.

— Не я, а один старый, мудрый человек. И не сказал, а даже в книге написал. Авгиевы конюшни субботником не очистишь. Нужны терпение, настойчивость и доводы рассудка. Доводы рассудка! Почему мы ими пренебрегаем? На это можно, конечно, ответить ссылками на сложности мира, на насущную необходимость того или другого… Чепуха! Возьми хотя бы пример с тем же пьянством. Сколько раскачивались, какие постановления принимали! А пьянство расползалось как рак. Еще хуже, потому что калечило потомство. Не хватало смелости признать, что это стало народным бедствием. Нам не хватало смелости! Чего боялись? Правде взглянуть в глаза?