Не буду гадать, что их сблизило. О. Т., как пишет тетя Женя, была из тех, кого коробил малейший намек на vulgarité. Именно так, по-французски, и я вижу в этом иронию, у нее и написано. Сама тетя Женя тоже была немножко такой. Ну и был, видимо, общий интерес к языкам, истории, живописи…
А другой женщиной, которую вспомнила тетя Женя в своих записках, была некая Катя. Собственно, перед самой войной и в войну это была разбитная девчонка, каких немало. Катя училась в школе, где работали тетя Женя и О. Т., и была там, как я понимаю, одной из самых приметных личностей.
Такова экспозиция этой истории. А дальше было вот что.
Через несколько дней после того, как тетя Женя вырвалась от «коллеги-германиста» из СД, ей повстречалась в городе О. Т.
«Почему вы отказались, милочка? Это же я вас рекомендовала Хейнце».
«Кому?»
«Хейнце — начальнику СД. Он даже докладывал о вас генералу Цапу».
«Зачем?» — только и нашлась сказать тетя Женя. Пугала сама мысль, что ее могут снова потребовать туда.
«Вы что — хотите умереть с голоду? Раньше еле сводили концы с концами, а сейчас еще хуже. Чего вы их боитесь? Эти офицеры — вполне культурные люди. И потом, знаете, — О. Т. перешла на доверительный шепот, хотя рядом никого не было, — и там можно приносить пользу. Позавчера я переводила на допросе Рыбака…»
«Кого?» — не поняла тетя Женя.
«Вы что — не знаете Рыбака?»
«Да сколько их в городе, рыбаков!..»
«Я говорю о докторе Рыбаке. Не знали?»
Тетка пожала плечами. Она в самом деле не знала никакого доктора Рыбака.
«Так вот, когда Хейнце вышел из комнаты, я тихонько посоветовала Рыбаку называть фамилии уехавших из Ялты, а то и вовсе несуществующих людей. И что вы думаете — помогло. Хейнце отпустил Рыбака домой».
Спустя годы тете Жене почудится опасная настойчивость в этом вопросе: «Не знали?» И сам вопрос покажется не случайным. Может, и впрямь за ним стояло что-то? Уже когда прогнали немцев, стало известно, что оставленный в городе руководителем подполья доктор Рыбак был вскоре по доносу арестован и после жестоких пыток в СД расстрелян.
Далее у тети Жени:
«Поводом для этого мемуара была упомянутая выше книга о Ялте в оккупации, где мельком сказано о докторе Рыбаке, а еще ранее — полученное мною в 1960 году письмо О. Т. В нем она сообщала, что отбыла в Вологодской области 15-летний срок лишения свободы и теперь живет в доме инвалидов, но хотела бы вернуться в Ялту. Ко мне у нее просьба: похлопотать, чтобы портрет ее сына Гоши был повешен в школе среди портретов других бывших учеников, погибших на войне. Оказывается, Гоша, которого я тоже знала, погиб в бою 18 апреля 1945 года. И далее в письме была заключенная в скобки ссылка, которая меня почему-то потрясла своей деловитостью: «Основание: выписка из приказа ГУК МО № такой-то».
Помнится, я спросила у брата: «Что такое ГУК?» Он посмотрел письмо и сказал: «Главное управление кадров».
В нашей бывшей школе действительно в вестибюле висит стенд с такими портретами, и Гоша среди них должен быть. И там же портреты троих ребят, на допросах которых переводчицей в СД была его мама…»
О том, что она ответила О. Т., тетя Женя не написала.
Далее — история Кати. Девица, оказывается, училась с Гошей в одном классе и, судя по всему, была не подарок. А с точки зрения О. Т., — само воплощение vulgarité. И надо же — именно к ней Гоша был неравнодушен. О. Т. была даже рада, когда парень еще до войны, не закончив десятого класса (тогда это было можно), пошел в летное военное училище. Он уходил от нее, а она была рада: лишь бы подальше от этой ужасной особы…
Сама Катя последний раз появилась у тети Жени тоже году в шестидесятом. Выходит, письмо О. Т., о котором я тогда понятия не имел, и этот визит почти совпали. Я был мальчишкой и, конечно, не знал, да и знать не хотел, о чем они тогда с тетей Женей говорили. Просто видел грузную женщину лет сорока пяти (в действительности ей было гораздо меньше) со вздувшимися венами на ногах и мешками под глазами. Тетя сразу увела ее к себе, в эту вот комнату, где мне сейчас не спится.
Итак, о чем же они здесь говорили?
Оказывается, Катя пришла к Евгении Петровне извиниться.
«Да в чем?»
«Помните, я приходила к вам ночевать зимой в сорок третьем году?»
«Помню».
«Вы ни о чем не спросили, но, по-моему, удивились…»
«Да сколько с тех пор прошло! Нашла о чем вспоминать!..»
«Не говорите, Евгения Петровна! Вы же, я видела, обо всем догадались, а слова не сказали. А я вас под монастырь могла подвести».
«Не подвела же…»
«Я чего прибежала? Где-то спрятаться надо было. Я в ту ночь колючую проволоку перерезала на лесопилке, где наши пленные работали. Со стороны речки. Чтоб пленных было легче в лес увести. К партизанам. А домой мне через весь город — наверняка на патруль нарвешься. А вы живете рядом. Я и подумала: рискну…»
«Какой тут риск, — сказала тетя Женя. — Риск был, когда проволоку резала».
«Не говорите. Люди по-разному себя вели. К этой заразе, Гошиной матери, я бы и близко не подошла».
Тут только тетя заметила, что от гостьи пахнет.
«А ты знаешь, что с ним, с Гошей?»
«Знаю. Он лейтенантом, летчиком был. Сбили его ровно за три недели до конца войны. А в сорок четвертом, когда нас освободили, сразу письмо прислал. С фотокарточкой. Видный такой парень. В погонах и два ордена».
«Ответила?»
«Попросила свою маму написать, что меня нет и искать не надо».
«Почему?» — изумилась тетя Женя.
«А что мне было писать? Что его мамочка переводчицей в гестапо была?..»
«Но при чем тут Гоша?»
«Да вот и он так же. Через знакомых все выведал: и что я в городе, и что мамочку посадили…»
«А ты что же?»
«Эх, Евгения Петровна! Не хотелось мне говорить… Думала, забегу на минутку, и ладно… Я же не только проволоку резала и клеила листовки. И людей прятала, и насчет того, где у них батареи стоят и сколько пушек в каждой, узнавала. Только что сама не стреляла. Не пришлось. Потому, видать, и среди участников не значусь. Обо мне начальник всего этого подполья написал, что слышал о такой Кате не раз, но самолично заданий ей не давал, и в списках я у него нигде не числюсь…»
«То есть как это?»
«Да не нужно мне оно. И правда — заданий не давал, в глаза не видел, а то, что слышал, так мало ли что о ком говорят…»
«Но есть же свидетели…»
«Кто? Спиридон? Или Душан? Так оба убиты. А они мною больше всего командовали. «Катька, нужно оружие. Катюша, надо человека спасать…»
«Ну а те, кого вы прятали?»
«Что это, Евгения Петровна, со мной на «вы» перешли? А я еще не все сказала. Прятала я румын и хорватов, которые поняли, что песенка немцев в Крыму спета и пора к партизанам перебегать. Хорошие попадались ребята. Только чего это я буду их искать, если никто сам не потрудился меня найти? А может, и некому искать? Война-то еще долго тянулась…»
Тут она помолчала и попросила закурить, видя, что тетка курит.
«Вы же знаете, какой я была…»
«Да уж помню, — усмехнулась тетя Женя. — Гроза всей школы».
«Какая там гроза! Дура была набитая. Такой и осталась. Двор наш помните? Широкий, как базар. Немцы и румыны сразу его выбрали для остановок. Бывало, к вечеру и подводы стоят, и машины, и полевая кухня дымит… Я раз изловчилась и стащила с румынской подводы автомат. Отдала Спиридону. Румыны вообще беззаботней немцев были. И дисциплина у них не та. Потом как-то из квартиры утащила у румынского офицера пистолет… Рано или поздно — это теперь понимаю — должна была попасться. И попалась».
Дальше у тети Жени было:
«У меня сердце от ее слов сжалось. Хотела спросить, как же это случилось, и не смогла, не посмела. Ничтожными и мелкими показались все мои собственные прошлые и нынешние заботы и проблемы. А она опять помолчала и спросила вдруг:
«У вас выпить не найдется?»
Надо было бы ответить: «Нет». Нельзя все-таки допускать до развязности. Но не сумела. Подумала только: «Господи! Еще и это…» Вышла, принесла флакончик спирта, который держала для компрессов, достала рюмку… Она выпила, вытерла губы рукой, хакнула по-мужицки и по-мужицки же глубоко затянулась. Потом говорит:
