— Что плохого?! — вскричал он (именно вскричал). — А то, что математика была царицей наук, универсальным языком описания вселенной, ключом науки. Вы знаете, что Ньютон считал величайшим математиком самого бога? А Лейбниц говорил: как господь вычисляет, так мир и устроен. А теперь до чего дошло? Я не желаю — понимаете? — и не умею заниматься игрой в парадоксы, «музицированием» и расщелкиванием головоломок…

Парень начал мне нравиться. Не скажу, чтобы одержимость была лучшей человеческой чертой, но иногда она необходима.

Зоя как присела рядом, так и не двинулась. Молчала. Ждала чего-то?

— Вы знаете, тезка, — сказал я. — Мы же с вами тезки… Я давно понял, что человечество делится на две половины…

— Тонкое наблюдение, — буркнул он, глянув на Зою.

— Нет, я не об этом, не о мужчинах и женщинах. Одни люди с математическим — назовем его так — складом ума, и другие, которым даже школьная тригонометрия дается с трудом. Я принадлежу к этим другим и не берусь с вами спорить. Скажу только, в чем уверен. «Самая чистая», самая заумная и противоречивая, не имеющая никакого приложения математика все-таки нужна. Как нужны непривычные для нас сегодня музыка и живопись, изощренная поэзия, трудная проза. Они — формы самовыражения человека. Лишь бы было что «самовыражать». А сердиться на то, что они существуют, не надо. Кстати, вы вспомнили «игру в бисер» просто так или в связи с книгой?

— Просто так. К слову пришлось.

— А книгу читали?

Он кивнул.

— Понравилась?

Пожал плечами, и я понял, что не читал или прочел плохо.

— Великая книга. А сюда вас что привело?

Но он уже выговорился и потерял ко мне интерес. Потому и ответил с прежней своей усмешкой:

— Приехал, чтобы без помех слушать магнитофон. Дома вечно кто-то ропщет, а здесь пока терпят.

Интересно, как бы он отнесся ко мне, зная, что это я сочинил так полюбившиеся ему стихи? А еще интересней, пожалуй, другое: как бы он отнесся к самим стихам, зная, что я их автор? Скорее всего, в таком качестве они бы ему не понравились или разонравились. Такое бывает. Сколько угодно.

Приехал, чтобы без помех слушать магнитофон… Мальчик шутит, хотя и в этом может быть доля правды. Зоя улыбнулась в ответ на эти слова. Ей-то известно больше. Впрочем — куда еще больше? Все ведь сказал. Метания и кризис, поиски смысла жизни. Мы странным образом не хотим их замечать у своих ближних, реальных людей, считая душевные терзания и напряженные раздумья монополией литературных и киногероев. Разве не так?

И происходит это, наверное, потому, что литература, искусство преподносят нам бульон крепче, чем сама жизнь, — подперченный, подсоленный, с уже снятой пеной. Жизнь беспорядочно разбавляется тысячей мелочей, а искусство их отбирает и заставляет работать в качестве деталей.

Что-то ненасытно наркоманское было в этом беспрерывном всасывании музыки Шенберга, Бриттена, Малера, Бартока вперемежку с битлами, популярными аранжировками Моруа и прочим. Парень напоминал аккумулятор, требующий постоянной подзарядки. Но откуда же тогда это странное отношение к «духовной пище», вроде отношения к женщине, без которой ты не можешь, но считаешь ее все-таки ниже себя?..

5

Когда я сказал, что поеду с Ванечкой в город, Зоя как-то странно посмотрела и улыбнулась. А может, мне показалось: с годами мы делаемся мнительными.

Ванечка, приглушив мотор, крикнул с дороги, нет ли у Зои Георгиевны каких-либо поручений в городе. Тут я вдруг и решился, удивившись, правда, что едет он в город: до этого ведь говорил, что в лесничество. Но это — его дело. Может, ему только и нужно было, что повидать Нику…

Зоя сказала, что поручений нет, а я спросил, не захватит ли он меня с собою. Навязываться не хотел, в конце концов можно за пару часов спуститься на шоссе пешком, а там езды до города попутным транспортом всего ничего. Это еще одна особенность места. В туман, в дождь, в метель (а неожиданные метели случаются на яйле и в мае и в сентябре) чувствуешь себя здесь чуть ли не на краю земли, а между тем бойкое южнобережное шоссе почти рядом, до троллейбусов, рейсовых автобусов и такси рукой подать.

Перспектива иметь попутчика не вызвала у Ванечки неудовольствия, и я, разогнавшись, прыгнул через траншею, на дне которой гигантским земляным червем лежала и маслянисто поблескивала труба. Дорога шла параллельно траншее — сначала пробивали дорогу, по ней двигалась землеройная техника и подвозили трубы.

Итак, я оседлал мотоцикл за широкой спиной Ванечки. Он посоветовал перебраться в коляску, где, мол, удобнее, но я решил, что здесь, сверху, будет виднее. Минут десять тряски, а потом свернули на асфальт. Трасса газопровода (уже засыпанного) вместе со своим близнецом — грунтовой дорогой — была безжалостна, как сабельный удар, и напоминала рубец от раны; преодолевая горы, она решительно устремлялась на север, а мы, вильнув в сторону, покатили по ленте ухоженного асфальта. Направо этот асфальт нырял вниз, под сень вековых дерев, к истокам рек с милыми названиями — Альма, Марта, Кача, Бельбек, но мы повернули налево, пересекая Гурзуфскую и Никитскую яйлы.

Собственно, границы между этими яйлами нет, и само деление весьма условно. Позади осталась Беседка ветров — белая ротонда на краю обрывистого мыса; если присмотреться, она видна и снизу, с южнобережного шоссе: белое пятнышко на самой кромке гор. Красивы были верховья ущелий. Иногда это широкая зеленая получаша, открытая к морю, а то ущелье начиналось мрачноватыми скальными теснинами, которые, надо сказать, выглядели романтично, живописно — со стороны во всяком случае. Но я-то знал, до чего неуютно себя чувствуешь, когда, сбившись с тропы, попадаешь в это нагромождение скал. Крымские горы обманчиво малы, «домашни», они будто провоцируют на небрежное, панибратское отношение к себе и, случается, жестоко за него карают. Я сам мальчишкой едва не поплатился. К счастью, обошлось без сломанных рук и ног. Было это, правда, не здесь, а у подножья Ай-Петри, который особенно дразнит незадачливых восходителей, но и здесь вполне могло быть такое.

Гурзуфский амфитеатр кажется изумрудно-бархатным с высоты. Общий тон задает сосна — тут прекрасные мачтовые сосны. Поразительна их жизнестойкость. Они умудряются укорениться и вымахать под небеса на каком-нибудь скалистом выступе, где и почвы-то нет, сплошной камень. А перепады температуры, а всем известная сухость южного Крыма! Просто выжить кажется чудом, а сосны победно зеленеют сами и дают приют другим в своей легкой, почти призрачной тени. Под их покровом находят укрытие травы, кустарники — от маленькой, будто обрызганной кровавой росой иглицы до лещины и кизила, цветы — подснежник, горный пион, ландыш, пастушья сумка… А сколько мы собирали здесь рыжиков и маслят!

Запомнилась, хотя и был я тогда совсем мальчишкой, удивительная зима с пятьдесят четвертого на пятьдесят пятый год. Миндаль зацвел в январе. Но он, доверчивый дурачок, и в прошлые годы, случалось, зацветал, стоило только пригреть солнышку. А потом — мороз с норд-остом, и осыпается на землю вместе со снегом розовый цвет… В тот же раз миндаль по-настоящему развернул паруса, и дальше цепочка уже не прерывалась — следом зацвели алыча, черешня, персик. А под Новый год мы с отцом собирали здесь, на гурзуфских склонах, зимние грибы — чернушки. Их еще называют мышатами или серенькими. Они тоже большей частью прячутся в хвойной подстилке. Сосна и им дает приют.

Нет отца, нет тети Жени, которая присоветовала нам именно этот маршрут, сам я стал совсем другим — иногда кажется, что ничего не осталось от того мальчика, а день этот помнится едва ли не во всех подробностях. Он был свеж, ясен и терпок. Горы сверху и почти по пояс были припорошены снегом. На их плечах снег был густ и плотен, а в ущелья и к долинам он стекал, редея как мыльная пена. Только этот снег да море, штормившее при полном безветрии (слабый отголосок бушующего где-то настоящего шторма), напоминали о зиме и Новом годе.