Сразу же после похорон, на второй, что ли, день, Ольга встретила своего Олеженьку на перроне Курского вокзала и, пару минут поплакав у него на груди («Вот мы с тобой и осиротели»), передала ему ключи от клавировской квартиры: таково было аккуратно написанное от руки и заверенное у нотариуса завещание, найденное в письменном столе покойного, — и, попросив сына не провожать ее («Ты, мальчик, устал с дороги: у тебя вон синё под глазами»), тут же спустилась в метро, чтобы с Ярославского вокзала отправиться в Кострому и далее автобусом в Краснобережное: в разгар учебного года Ольга Закутарова, завуч общеобразовательных предметов в художественном училище, не могла, в отличие от безответственного сына, надолго оставить работу.
3
Огромная квартира в старом, еще дореволюционной постройки доме выходила большими своими окнами на две стороны: в тихий арбатский переулок и во двор, где взгляд сразу упирался в сплошной, без единого окна кирпичный брандмауэр высоченного соседнего дома. Тихо, даже глухо, хоть и в самом центре города. «Для конспирации местечко получше морга», — весело подумал Закутаров, поднимаясь пешком по широкой лестнице (в стародавние времена небось ковром застилали). Дом был четырехэтажный, и хотя этажи были высотой по четыре с лишним метра, лифта не полагалось. И хорошо, Закутаров терпеть не мог лифты.
Для жилья он с самого начала выбрал кабинет Клавира-дедушки, известного гинеколога, дожившего до глубокой старости и умершего незадолго до смерти Евсея. И первым делом завел и запустил большие, в человеческий рост, напольные часы, стоявшие направо в углу. Оказалось, что подвести стрелки надо всего на пятнадцать минут. И, качнув маятник и убедившись, что часы пошли, Закутаров постоял минут пять — смотрел, как, мелко дергаясь, словно нехотя, проходит круг секундная стрелка, медленно, спокойно ползет минутная и совсем едва-едва, но все-таки даже за пять минут различимо — часовая. Ну вот, здешнее время опять пошло…
В детстве Закутарова всегда клали спать здесь на кожаном диване, и домработница Фенечка стелила ему белоснежное белье, уютно пахнущее недавней стиркой и глажением, и по утрам, разбуженный хриплым боем часов, он просыпался и ждал, что вот-вот придет отец.
Евсей поднимал сына всегда одной и той же песенкой, которую, изображая пионерского горниста, пел в кулак: «Вставай, вставай, дружок, с постели на горшок, встава-а-ай, встава-а-ай, порточки надевай», — в молодости, еще до войны, он по комсомольской линии дважды ездил старшим, — конечно, только старшим! — вожатым в пионерский лагерь «Артек» на берегу Черного моря и любил вспоминать, как руководил двумя сотнями послушных мальчиков и девочек в белых рубашках, красных галстуках и белых панамах, — среди них были даже два сына членов Политбюро. «А что удивляться: здравница союзного значения — лучшие из лучших!» — с гордостью вспоминал он это свое пусть и не прямое, через двух прыщавых недорослей, приобщение к верховной власти…
Но пока отец не пришел, мальчик, лежа под одеялом, разглядывал висевшую на противоположной стене большую картину в тяжелой золоченой раме. На картине обнаженная юная богиня, чуть прикрываясь длинными волосами, выходила из морской пены — недурная профессиональная копия с Боттичелли. И чем больше он взрослел, тем с большим интересом, а позже даже и с волнением смотрел на нежные женские формы, и всякий раз, собираясь гостить у отца, заранее с удовольствием думал о том, что предстоит свидание с хорошо уже знакомой обнаженной девушкой, все более и более тревожившей его воображение.
В кабинете академика у Боттичеллевой богини была не только эстетическая, но, видимо, еще и некая прикладная функция: прямо под картиной за ширмой, перед окном, выходившим на глухой брандмауэр, стояло гинекологическое кресло и рядом — шкафчик с медицинским инструментом. Уже только совсем повзрослев, Закутаров понял, что великий гинеколог делал на дому запрещенные в те годы аборты высокопоставленным женам и любовницам, не желавшим афишировать свои женские проблемы хоть бы даже и в «кремлевке» (или тем более — в «кремлевке», насквозь просвеченной гэбухой). Поняв это, он подумал, что к кабинету, должно быть, навечно приписан хоровод серых недотыко-мок — несостоявшихся душ неродившихся детей членов Политбюро. Так что по части близости к верховной власти это местечко похлеще «Артека» будет…
К тому времени, когда Закутаров поселился в «Гнезде», из всей большой семьи здесь оставались только двое: тетя Эльза, шестидесятилетняя сестра Евсея, мать непутевого кузена Сен-чика, эмигрировавшего в Америку, — всю жизнь она проработала машинисткой в Политиздате и теперь целыми днями у себя за закрытой дверью стучала на машинке, видимо, брала заказы, подрабатывала; да еще в первые месяцы пребывания Закутарова лежала в дальней комнате парализованная столетняя Фенечка, когда-то совсем девочкой пришедшая в дом и с тех пор перенян-чившая три поколения Клавиров.
Закутаров только однажды в первые дни по приезде из Черноморска, преодолевая отвращение к стойкому запаху гниения и нечистот, заглянул в эту дальнюю спальню и увидел ничем не укрытый и совершенно обнаженный маленький обтянутый кожей женский скелетик, лежащий на желтой медицинской клеенке посреди огромной «дворцовой» кровати красного дерева. У старой Эльзы, видимо, не хватало сил на частую стирку, и она оставила Фенечку умирать без постельного белья и одеяла.
Кадр был потрясающий, и Закутаров сходил в свою комнату за камерой и, вернувшись, по-хозяйски шагнул в музейную спальню, прямо в ботинках встал на голубой шелк стоявшего здесь «елизаветинского» стула и снял широкоугольником сверху маленький человеческий огарок на широком царском ложе с четырьмя игриво нацелившими свои луки бронзовыми купидончиками на спинках по углам (недавно, в конце девяностых, он получил за этот снимок премию немецкого журнала «Фотомир»). Старуха, как ему показалось, со страхом смотрела на него снизу и вроде что-то промычала, и Закутаров, выйдя в коридор, крикнул Эльзу: «Тетя, идите, Фенечка зовет вас…»
Фенечка вскоре умерла, или ее куда-то отвезли умирать, но это прошло мимо Закутарова: просто однажды он увидел, что дверь в дальнюю комнату открыта и царская кровать пуста. Из комнаты продолжало тянуть отвратительным духом многолетней болезни, и он плотно прикрыл дверь и повернул ключ, торчавший в замочной скважине.
Ключ так и продолжал торчать в замке, когда через семь лет Закутаров вернулся из ссылки. Он отомкнул дверь, вошел в комнату и на царском ложе увидел все ту же желтую медицинскую клеенку — никуда не делась. Однако никаких неприятных запахов не было. Удивительно, но в спальне, в которую давно никто не заходил, — а последние три года квартира вообще была опечатана, — теперь явственно ощущалось неизвестно откуда взявшееся тонкое и нежное благоухание. Древесина старинной мебели, что ли, источает нежный аромат? Иначе — откуда он? В течение нескольких лет Закутаров время от времени заходил сюда, чтобы убедиться, что тонкое благоухание не только не исчезло, но становится все более и более явственно, — даже когда и мебель отсюда вынесли. И только когда молодая жена-англичанка, облюбовавшая комнату под супружескую спальню (никакого особенного запаха она здесь не почувствовала, и Закутаров почему-то ничего ей не сказал), распорядилась сделать евроремонт — сначала здесь («just to sleep the sleep of the blessed, darling, and to make love as all normal people do»), а потом и во всей квартире, — только тогда благоухание исчезло. Во время ремонта Закутаров как-то зашел в спальню и почувствовал, что здесь пахнет лишь казеиновым клеем, на котором, видимо, была замешена побелка (жена требовала, чтобы рабочие использовали только экологически чистые материалы)…
Исчезновение Фенечки Закутаров принял как данность и тетку расспрашивать не стал. Да она ничего и не сказала бы: она вообще с ним не разговаривала. Изредка они встречались в коридоре или на кухне. Маленькая щуплая старуха всегда была в одном и том же заношенном зеленом халате, видимо, собственного покроя и пошива: никакой даже самый бездарный модельер не мог придумать к зеленому халату отложной воротник ярко-желтого — теперь грязно-желтого — цвета и такой же «нарядный» желтый пояс с кистями (убивать надо за такое соотношение цветов и форм!).
