Закутаров слушал спокойно. Он изучал номера телефонов Алены Гросс и думал, какой набрать, и вдруг снова вспомнил ее юное «ботти-челлево» тело и понял, что хочет ее, прямо физически ощущает желание. Еще входя в офис, он попросил секретаршу не соединять его ни с кем. Но теперь решил, что мобильный все-таки включит.

— Ладно, Абрамчик, прости мне мои истерики, — сказал он, набирая пин-код. — Ты, наверное, прав, хотя каких-то очень важных вещей не понимаешь. Но это моя вина. Я и себе объяснить не все умею… А что-то, должно быть, и в принципе необъяснимо… Скажи мне лучше, что будем делать с Дашулей?

Рабинович помолчал немного: чтобы расстаться с пафосной интонацией, нужно было время. Впрочем, он был профессионал по монологам и сильно в них не вкладывался, а потому и успокоился быстро.

— Да что же Дашуля, — сказал он, вздохнув. — Свидания не дали, сказали, что подследственная больна. Может, и впрямь больна, а может, косить начала, имея в виду отсидеться в психушке. Что ж, история болезни имеется… Так или иначе, а мы пока не знаем, насколько серьезны аргументы следствия. Мои люди пытались выйти на даму, которая ее подставила. Если это действительно гэбешная подстава, видимо, придется-таки убегать в психушку: тут ничего не выиграешь… Но о даме хотелось бы знать побольше…

В этот момент мобильный в руках у Закутарова зазвонил, и он сразу узнал голос Алены.

— Закутаров, — сказала она, — не бросай меня, пожалуйста.

— Да, — сказал Закутаров.

— Закутаров, я тебя люблю, — сказала Алена. Кажется, она плакала. Должно быть, была все еще пьяна. Или уже снова пьяна.

— Да, — сказал Закутаров.

— Закутаров, я женщина, — сказала Алена.

— Да, — сказал Закутаров.

— Я без тебя жить не могу.

— Да, — сказал Закутаров.

— Я тебя хочу, — словно в отчаянии теряя голос, прошептала Алена.

— Да, — сказал Закутаров.

Последовала долгая пауза. И Закутаров молчал.

— Закутаров, это я посадила твою Дашулю, — сказала наконец Алена.

— Да, — машинально сказал Закутаров.

Алена молчала, и он еще немного помолчал и нажал красную кнопку.

Рабинович полез в карман за новой сигарой.

— А как фамилия той дамы, что заложила Дашку? — спросил Закутаров.

— Большова, — сказал Рабинович, — Елена Андреевна Большова, девятьсот восьмидесятого года рождения. Молодая, сука.

Говоря это, он достал из левого бокового кармана аккуратный футлярчик крокодиловой кожи, из него — сигару; из правого кармана достал блеснувшие перламутровой отделкой ножнички для обрезания сигарных кончиков. И большие спички — вроде тех, что предназначены для разжигания костров в дождливую погоду.

— Молодая сука, — следя за его движениями, медленно повторил Закутаров. Нет, все-таки вряд ли это Шуркина дочь. Большовых в тех местах — чуть не каждая вторая семья. Да и Шуркина Ленка, помнится, не на мать была похожа, а на неведомого отца… Закутаров быстро набрал мобильный номер Крутобокова.

Телефон сразу соединился, но Крутобокое, конечно зная по номеру, кто звонит, молчал, даже «алло» не произнес.

— Костя, давай поговорим, — наконец тихо сказал Закутаров (Крутобоков молчал). — Я обязательно приеду сегодня к вам поздравить Леру, и мы увидимся… Я, может быть, еще вернусь в администрацию. Как ты считаешь?

— Я устал, старик, — сказал Крутобоков. — Понимаешь? От всех вас устал.

И телефон отключился.

— Ты, Закутаров, никуда не езди, — спокойно и уверенно сказал Рабинович; он обрезал кончик сигары, но раскуривать ее не стал, спрятал обратно в кожаный портсигар и поднялся. — Тебе надо отдохнуть и выспаться. Я знаю все, что ты хочешь сказать Крутобокову, и скажу за тебя. И лучше тебя… Ляг вон на диван и усни.

Часть 3

«Гнездо Клавиров»

1

В свои пятьдесят Закутаров никогда не подсчитывал, сколько женщин было в его жизни. Да и фотографу ли, работающему с обнаженной натурой, вести такие подсчеты! Может, пол сотни, может, больше. Даже наверняка больше. Впрочем, он, конечно, далеко не с каждой моделью спал. Тут скорее обратная последовательность: женщины, с которыми он спал, часто становились его моделями, позировали обнаженными. Большинство из них — мимолетные подружки со стороны. В молодые годы, в студенчестве и позже, во времена бесприютного московского диссидентства, это были ровесницы, не успевшие выйти замуж, или замужние, или уже разведенные, — но все одинаково несчастные, одинокие, голодные (так он их воспринимал). Теперь — телки из политической или бизнес-тусовки, такие же одинокие и несчастные, со встревоженными мордочками, или любопытные начинающие журналисточки (были среди них и совсем неглупые девочки), или симпатичные мордашки-актрисули, пробивающие дорогу на большую сцену, на кино- и телеэкран, или, наконец, жены самых известных мужей и любовницы самых известных любовников, заскучавшие и временно отбившиеся от рук, — пересеклись где-нибудь на тусовке, бросились в машину, переспали у него в мастерской, или на даче, или в номере загородной гостиницы, и впредь разве что с многозначительной интонацией скажешь «здрасьте» при встрече, а через полгода вообще с трудом вспомнишь, кто это прошел мимо и радушно поздоровался, и ты небрежно кивнул в ответ… Только если Закутаров работал с женщиной как с моделью и снимок получился удачный, он хорошо запоминал ее — формы, пластику, и как удачно ее посадил, и как долго возился с постановкой света.

Но среди всех этих мимолетностей была и прочная, возникшая в далекой юности — и, дай бог, никогда не прервется! — жизненно необходимая ему связь с его самой первой моделью — с Кариной Молокан. С годами Карина стала его тенью — не отлепить. Почвой, в которой он глубоко укоренен. Животворной купелью, куда он время от времени должен был окунуться… Она по-прежнему любила говорить время от времени, что он инкарнация Христианиди и что после каждой их близости Христианиди ей является (где и как является, она не говорила), но эта ее странность лишь обостряла его желание и постоянно тянула к ней. Ему даже нравилось исполнять этот жертвенный ритуал вместо Христианиди или вместе с Христианиди…

Был юношески нелепый, восторженно сентиментальный брак с Дашулей (девочка с косой через плечо, и рядом добрая лошадиная морда), вовсе не такой уж и короткий — три года жизни, — но почему-то совсем забытый, отошедший на периферию памяти, и если бы не взрослый балбес сын, зачатый некогда в неловком соитии («Осторожно, ты мне делаешь больно!»), можно бы подумать, что приснилось. По крайней мере сегодня Дашуля присутствовала в его жизни только как нуждающаяся в опеке и вот теперь попавшая в беду вдова Эльве — старшего друга и учителя. Как-то он даже поймал себя на том, что в его сознании Даша — совсем старая женщина, ровесница своего покойного мужа, хотя на самом-то деле она на два года его, Закутарова, моложе…

Лет пять тянулись странные, почти заочные (так редко они встречались) отношения с черноморской траурной вдовушкой Майей Афанасьевной Глебовой, некогда похоронившей одного за другим и мужа, погибшего в море, и сына, застрелившегося по нелепому недоразумению. Закутаров сочувствовал ей, жалел ее, но вместе с жалостью она при встрече возбуждала в нем безудержную похоть. В те редкие разы, что они бывали вместе, он в течение ночи снова и снова припадал к ее безвольно распростертому телу, буквально растирал ее по постели и доводил до совершенно бессознательного состояния. Свидания были редки, но она, похоже, была счастлива уже и тем, что он спал с ней раз в год. В самом начале восьмидесятых она дважды или трижды специально за этим приезжала в Москву, и он, тогда нищий кочегар, отщепенец-диссидент, ночевал у нее каждый раз в одном и том же роскошном, освещенном огнями улицы Горького номере гостиницы «Националь» (она работала, кажется, в «Интуристе», и у нее были и связи, и бабки), и в самые патетические моменты косился на огромное, во всю стену зеркало, в котором сумеречно и от этого особенно отвратительно отражались их слепившиеся тела, и каждый раз думал, что было бы хорошо сделать снимок этого отражения, и получилось бы, что сам фотограф запечатлен во время акта с камерой в руках. Как наездник верхом на коне…