С Рабиновичем Закутаров давным-давно познакомился на Ленинском у Молокана. Абрам, несмотря на то что был существенно моложе покойного Эльве, долгие годы был его самым близким другом. Это была «дружба по наследству»: Эльве в молодости дружил с его отцом, любимцем биофака и хохмачом Мулей Рабиновичем по прозвищу Рыжий и утверждал, что Абрам — его точная копия. Молокан и Муля четыре года войны протрубили вместе в полковой разведке, выжили, вернулись победителями, вместе поступили в университет. А в сорок седьмом («послевоенный набор») Мулю вместе с женой Любой и университетскими друзьями увезли ночью из общежития на Стромынке. Их обвинили в создании террористической организации с целью покушения на жизнь руководителей партии и правительства, а на самом деле за рассказанные Мулей, остальными же со смехом выслушанные анекдоты про Сталина, Молотова, Рузвельта и Черчилля (в анекдотах Сталин и Молотов, впрочем, выглядели самыми умными в этой компании, но следователи МГБ не проводили семантический анализ анекдотов — у них была скромная задача «оформить дело»).
Эльве Молокан, по счастливой случайности, в это время отсутствовал в Москве: академик Заборян снял его с занятий и взял в затянувшуюся на полгода экспедицию в Среднюю Азию, где бушевала обширная эпизоотия сибирской язвы. И хотя имя студента Молокана возникало на допросах, но, видимо, не слишком часто (спасибо, милые!), да и не было его самого под рукой. Конечно, найти его было совершенно несложно, но искать никому не захотелось: видимо, материала было вполне достаточно, чтобы «оформить» приговор тем, кто уже был арестован, расширять же дело никто не хотел (все-таки не тридцать седьмой год). И когда Молокан вернулся, следствие уже и вовсе закончилось, приговоры определились, и дело ушло по инстанциям или в архив. А может, академик Заборян как-то отстоял талантливого ученика. Но, так или иначе, Эльве остался жить, а его друзья погибли: Муля — где-то под Воркутой, Люба — уже в ссылке в Казахстане.
Их годовалый сын во время ареста родителей находился, слава богу, на даче у бабушки с дедушкой, а потом его забрали к себе жившие вдвоем и так никогда и не вышедшие замуж Любины сестры. У них он и вырос. И до сих пор сестры — две опрятные симпатичные старушки — ухаживали за своим Абрамчиком, оставшимся закоренелым холостяком.
«Знаешь, как Эльве с малых лет воспитывал меня? — сказал Рабинович Закутарову, когда на похоронах Молокана, вернее, на поминках, устроенных Кариной и Дашулей на Ленинском (приличия соблюдались, хоть они уже и тогда не разговаривали друг с другом), оба хорошо выпили и как-то сентиментально расслабились. — Он называл меня Мулей и всегда разговаривал со мной как со взрослым. С раннего детства. Понимаешь? Он вдохнул в меня отцову душу… И так же ко мне относились тетки. Мою маму звали Любовь, а их — Вера и Надежда. Они и жили верой, надеждой и любовью. И я среди них».
Абрам окончил юридический (еврея сразу после школы в университет не взяли, и он отслужил три года в армии, где ему опять-таки помог Эльве: по его ходатайству парня взяли в специальную часть, занимавшуюся биологической защитой, и здесь режим службы был не слишком жесток), потом по распределению он три года отработал следователем районной прокуратуры, но как только обязательная отработка закончилась, сразу перешел в адвокатуру и к началу восьмидесятых имел репутацию «беспроигрышного» по уголовным делам.
Ему бы и дальше стричь немалые адвокатские бабки, но Эльве попросил его взять на себя защиту кого-нибудь из участников журнала «Мосты», и Абрам, рискуя если и не оказаться в той же камере, что и подзащитный, то по крайней мере лишиться работы, взял на себя дело Закутарова и провел процесс блестяще.
Его действительно поперли из адвокатуры, и до девяносто второго года он восемь лет проработал на грошовой зарплате юрисконсультом в каком-то строительно-монтажном управлении. Но ничего, он только смеялся: «Людям всегда нужен еврей, которого будут гнобить за чужие грехи. Вспомните Христа…» Теперь Абрам был одним из руководителей Московской коллегии адвокатов, имел свою адвокатскую контору «Рабинович и партнеры» и среди прочего дружески консультировал закутаровское агентство. Понятно, что при первом известии об аресте Дашули он тут же позвонил и сказал, что немедленно вступает в дело…
14
Дашулю арестовали три дня назад в самом центре Москвы, в ресторане «Телеграф» на Тверской. И арест, и обвинение в шантаже и вымогательстве — все выглядело как явная, грубая провокация. В последние пять или шесть лет она была директором небольшого, но быстро привлекшего к себе внимание агентства «Расследования», организованного Бегемотиком Струн-ским (впрочем, на деньги Закутарова). Бегемотик рассчитывал, что такое агентство может быть полезно в предвыборных кампаниях для сбора компромата на политических противников. «У любого из современных российских политиков рыльце в пушку, — говорил он, — надо только покопаться». И, по его понятиям, во главе такого агентства очень даже на месте была Дашуля с ее нравственно безупречной репутацией — и своей собственной, и покойного мужа. Закутаров всерьез к этому начинанию не относился, но и возражать не стал, тем более что наконец-то и Дашуля пристраивалась к делу, где ее обостренное чувство справедливости будет реализовано…
В «Телеграфе» Дашуля обычно обедала и назначала деловые свидания. В этот раз у нее была встреча с клиентом — молодой женщиной, которая должна была здесь в ресторане передать деньги, пятнадцать тысяч долларов, аванс по договору об информационных услугах. Договор предусматривал сбор сведений об одной московской фирме, косвенно вовлеченной в якутский алмазный бизнес, и в этой связи — о вероятной коррупции местных и столичных чиновников.
Но, как выяснилось сразу после Дашулиного ареста, заказчица была совладелицей (по крайней мере формально) той самой фирмы, на которую и собирался материал, фирма же оказалась элементарной эфэсбешной подставой. Заказчица — в прошлом вроде даже какая-то подруга Дашулина — пошла на встречу, предварительно подав в прокуратуру заявление: мол, Жогло ее шантажирует, вымогает пятьдесят тысяч долларов за материалы, компрометирующие фирму, угрожает их опубликовать… Как и следовало ожидать, договор об информационных услугах, ранее подписанный сторонами, куда-то исчез, — похоже, его просто выкрали, что при Дашули-ной беспечности в делопроизводстве вовсе и не трудно. При задержании исчезла и расписка.
Операция в «Телеграфе» была проведена жестко: пригнали человек тридцать омоновцев, выставили оцепление вокруг здания, — ну прямо облава на бандита. Дашуле и ее гостье едва подали первое, и тут же омоновцы в масках ворвались в обеденный зал с воплем: «Всем руки на стол!» — официантов и метрдотеля вообще положили на пол между столиками. Дашулю схватили с двух сторон, она даже ложку не успела положить и, растерявшись, продолжала держать ее в правой руке во все время задержания. Достать телефон и позвонить ей, понятно, не дали…
Закутаров узнал о случившемся только вечером, из семичасового выпуска новостей, который обычно никогда не пропускал, если оказывался у телевизора. В тот день в семь он был еще в офисе и собирался ехать в ателье: с «Мосфильма» привезли десять снимков серии «Сельская баня», которую он два года назад снимал в Прыже, и теперь он расставил их по всему кабинету — для выставки надо было выбрать два, от силы три. Только одна картинка не вызывала сомнения — обнаженная натура (молодая девка, крепкая, красивая, сексуальная, северопрыж-ская Шарон Стоун, фельдшерица сельского медпункта, — кстати, из-под Пустовли, возможно, подруга кого-нибудь из кукуровских боевиков, — впрочем, тогда он о Кукуре еще ничего не знал, фельдшерицу же после съемки отвез за шестьдесят километров к себе в гостинцу и оставил на ночь, и теперь, глядя на снимок, вспоминал с удовольствием: и она хороша была со столичным гостем, и он с нею был силен) сидит с ногами на банной лавке, положив голову на поднятое колено и двумя руками обнимая другое — так что гибкое белое тело, нежный изгиб шеи, переплетенье рук и ног образуют сложный пластический орнамент на фоне почти черной закопченной стены… И тут, случайно скользнув взглядом по экрану телевизора, звук которого был сведен к минимуму, он вдруг увидел Дашулю меж двух мордатых оперативников, потом крупно, во весь экран ее растерянное лицо, ее руки в наручниках, почему-то столовую ложку в правой руке. Схватив пульт, он прибавил звук: диктор говорил о широком размахе коррупции среди журналистов, достигшей общественно опасных масштабов.
