И вот теперь, когда они были на полпути к закутаровскому дому и говорили о чем-то совсем уж постороннем (Карина же и говорила) — о дурацком фильме, что ли, который снимался на местной киностудии, она вдруг разрыдалась — совсем по-бабьи, громко, совершенно не сдерживаясь. Закутаров обнял ее, и так они простояли некоторое время, пока она не справилась со слезами, как-то неловко рукавом пальто вытерла лицо, и они пошли дальше.
«Знаешь, Сурен и ты — вы оба в моей жизни как-то слились воедино, — сказала она. — В одном сегменте моего мира. И моего тела, что одно и то же. Не понимаешь? Ай, и не надо… Я радовалась, когда издалека видела вас вместе. Мне кажется, он передал тебе много своего. Ты даже как-то изменился в последнее время, стал на него похож… Олег Суренович». — И она, идя справа, тыльной стороной левой ладони дотронулась до его щеки.
Закутаров пробормотал что-то неопределенное. Он действительно не очень понимал, о чем она говорит. В его жизни это была первая близкая смерть, и сегодня с утра мир вдруг потерял свою цельность, распался на отдельные действия, лица, предметы, которые хоть и выстраивались в один последовательный ряд, но никак не сцеплялись между собой, не обретали единого смысла. Он немного опоздал к больничному моргу, и когда подошел, увидел три толпы, и в средине каждой — по гробу, и растерялся, не сразу понял, к какому идти. Потом в маленьком актовом зале редакции гроб с телом окружила пестрая толпа, потом черная толпа на кладбище, молодые здоровые мужики копают могилу, и он, как в почетном карауле, чуть в стороне стоит с крышкой гроба. Толпа — автобус с гробом — толпа — автобус — толпа… Теперь вот Карина плачет. Беспокойство одиночества, которое он ощущал без нее все последние месяцы, сейчас, когда она была рядом, вдруг приняло особенно острую форму. Совершенно не хотелось разговаривать, а хотелось скорее дойти до дома и лечь с ней, тесно к ней прижаться, войти в нее, спрятаться в ее тепло, скрыться в ней.
Он и вправду сильно изменился за эту зиму. Повзрослел. Может быть, даже поумнел. Все началось с того, что еще осенью, в первые дни знакомства, Христианиди дал ему почитать «Защиту Лужина». Довоенное издание, видимо купленное случайно у какого-нибудь пражского букиниста, было тщательно обернуто в два слоя серой упаковочной бумаги — не только потому, что книга была очень ветхой, но и потому, что читать Набокова в те времена было небезопасно. Закутаров открыл ее вечером, когда принес, но читать не смог — так устал, что едва одолел пару страниц — какое-то, как показалось, традиционно русское описание летней дачной жизни, семья, папа-писатель, мальчика отправляют в школу… И Закутаров уснул.
Утром он открыл книгу за завтраком — и уже не мог оторваться. Первой лекции не было, и в университет надо было ехать к десяти, но он не поехал ни к десяти, ни к двенадцати и вообще вышел из дому только к вечеру, чтобы встретиться с Христианиди, который, должно быть, уже ждал его в забегаловке около пляжа (тоже хорошее место — поздней осенью и зимой здесь всегда пусто). Закутаров вообще-то читал очень быстро и одолел маленький роман уже часам к двум. Но закрыв книгу, он так и остался сидеть за столом. «Дверь выбили. «Александр Иванович, Александр Иванович!» — заревело несколько голосов. Но никакого Александра Ивановича не было».
Что это, что это, что это такое? Нет, это не художественная литература в привычном, традиционно русском понимании этого слова — с ее явной или затушеванной, но всегда присутствующей нравственной идеей. Это вообще не литература — это увлекательная игра, которую автор предлагает читателю. Игра называется: «Ищем гармонию». Гармонию шахматной партии, гармонию любви, гармонию жизни. Гармонию, а не нравственный идеал. (Вот оно, застрявшее со школьных лет пушкинское: «Поэзия выше нравственности».) Строится маленькая модель мироздания, и автор в ее границах — Творец всего сущего, демиург — передвигает фигуры. Игра несколько похожа на шахматы, но число фигур несоизмеримо больше, и каждая фигура может ходить куда угодно и как ей угодно. Высокая гармония возникает тогда, когда все частности жизни собираются воедино в единственно возможном, «правильном» порядке. Всё, что мешает гармоничному порядку (например, гениальный, но нелепый Лужин), сметается прочь. Но разве большая гармония времени, эпохи, истории не подчиняется тем же законам, что гармония маленького набоковского романа? Разве все это не разные партии на одной и той же доске? Нет, нет, шахматы — сухая схема: Лужин — несчастный пленник схемы. Найти гармонию времени — значит создать грандиозную симфонию (в финале — мощное тутти). Или живописное полотно — мазок за мазком — во всю рамку эпохи. Работа эта только тому под силу, кто почувствует и познает (или угадает) законы гармонии (сольфеджио истории — не слабо!)… Закутарова охватил озноб… Точно, точно, у каждого куска истории есть свой сюжет, а у сюжета — свой автор, свой Творец, который руководствуется (должен руководствоваться) законами эстетики, законами гармонии — только тогда он и выигрывает в этой игре. Судьба проигравшего печальна: его убирают с доски… Набоков, конечно, не открыл никаких новых законов, но «обнажил прием» и показал Закутарову, как это делается — просто и наглядно, без излишнего нравственного тумана.
Ничего подобного Закутаров до сих пор не читал. И после — художественный и политический «самиздат» и «тамиздат», который давал ему Сурен, а потом и черноморские диссиденты (войти в их круг позволила ему репутация друга Христианиди): стихи Ахматовой, романы Солженицына, эссе Сахарова и памфлет Амальрика, «Новый класс» Джиласа — хоть и были с интересом прочитаны, но столь сильного впечатления уже не произвели. Набоков же со своим простеньким романом, совершенно далеким от политики, словно взял его сзади за плечи, развернул и поддал хорошего пинка, придал ускорение в жизни, — и всё! — на прежнее исправление уже не свернешь.
«Вы никогда не будете фотографом, — смеялся Христианиди, выслушав Закутарова, который, едва они встретились в забегаловке у городского пляжа, против обыкновения тут же налил себе хороший глоток коньяку и, выпив, сразу начал возбужденно говорить о Набокове. — Вы не будете фотографом потому, что вам узка рамка видоискателя. Хотя скажу, что мой портрет вы сделали очень хорошо — настолько, что я боюсь показать маме: она огорчится, увидев этого черного алкаша-доходягу. Она еще на что-то надеется, а портрет, увы, надежды не оставляет… Нет, нет, это замечательная работа, и, может быть, вы действительно будете великим художником — именно потому, что вы не созерцатель, а жесткий аналитик. Набоков потому вас так и взволновал, что вы уже теперь готовы играть в его игры. Но, боюсь, игра по всей доске эпохи, о которой вы говорите, — это не искусство, а жизнь — история, политика. По крайней мере в вашем случае, с вашим темпераментом…»
Уже в конце мая, когда отметили сорок дней, Ревекка Молокан передала Закутарову, что мать Сурена просила его зайти: что-то хочет отдать ему, какие-то вещи. Закутаров кивнул, мол, обязательно зайдет, — он даже догадывался, о чем речь: Христианиди давно собирался отдать ему негативы серии «Олег» — сразу после ареста Кукуры он нашел их в редакционной лаборатории. Но началась университетская сессия, что-то отвлекло Закутарова, и он вспомнил о приглашении только в середине июня. Старой Христианиди на месте уже не было — уехала к дочери в Ростов. В пустой квартире, залитой летним солнцем, видимо, предполагался ремонт, двери во все комнаты были распахнуты, полы застелены газетами, мебель отодвинута от стен и занавешена белыми простынями, книги и, видимо, еще какие-то вещи были упакованы в картонные коробки-, стоявшие на полу по всей квартире.
Хозяйничали те носатые женщины-близнецы, которых он видел на кладбище, — как оказалось, совсем не молодые. Они попросили Закутарова помочь собрать коробки в одной комнате. «А для вас кое-что есть», — сказала одна из близнецов, когда коробки были составлены в одну большую пирамиду и Закутаров уже собрался уходить. Волоком она вытащила из темного чулана в коридоре большой коричневый репортерский кофр — кофр Кукуры, Закутаров узнал его сразу. И сразу открыл. В нем был и «Никон», и объективы, которые продавались тогда в «Культтоварах». И на тетрадном листке крупно: «Передать Олегу Евсеевичу Закутарову (через Молокана)». Христианиди никогда не говорил, что именно он купил и камеру, и оптику. Видимо, до последнего ждал, что Кукура даст знать о себе. Но тот молчал. Хотя, конечно, мог бы написать, хоть открытку бросить — все-таки не по политическому делу пошел, и режим был поди не так строг, переписку не запрещали. Но нет, исчез с концами.
