Для Эрика его появление было чем-то вроде чуда. Он уже решил, что будет лучше, если он до утра останется здесь, вдали от лагеря, чтобы наедине с собой справиться со своим горем, мучившей его совестью и потерей любви. Но мальчик, конечно, не мог этого знать.

– Хороший ты парень, Томас, – едва слышно прошептал он, глядя, как тот поспешно расстилает на земле принесенные одеяла, – настоящее сокровище, а не оруженосец. Я очень благодарен тебе.

Томас молча продолжал заниматься своим делом.

Эрик смотрел на упрямо склоненную голову мальчугана и чувствовал, как все сильнее и сильнее ноет сердце.

– Я знаю, ты не понимаешь, почему все так произошло, ведь так, Томас? Но не могу винить тебя, пусть даже ты и возненавидишь меня за это. По правде говоря, – вздохнул он, – я и сам себя ненавижу.

И словно его слова явились последней каплей, Томас вдруг вздрогнул, обернулся и бросился к Эрику. Тоненькие его руки обхватили его за талию, он крепко прижался к хозяину всем своим дрожащим от волнения телом и спрятал лицо на его груди.

– Томас! – воскликнул Эрик, немало смущенный и сбитый с толку. Осторожно отодвинувшись, он обхватил щуплые мальчишеские плечи и заставил его поднять голову. Тот плакал. Боже милостивый! Томас, этот сорванец, рыдал, не скрывая слез, так, как может плакать только человек, когда сердце у него разрывается от горя. Эрик порывисто прижал его к себе и нежно провел рукой по спутанным волосам. – Прости. Прости меня, малыш.

Но Томас в ответ только яростно затряс головой и еще сильнее прижался к рыцарю.

– Никогда, – простонал он, – никогда в жизни я не буду ненавидеть вас!

Эрик еще крепче прижал его к себе и нежно покачивал, убаюкивая, как это сделала бы мать.

– Тихо, малыш. Не говори ничего.

– Н-никогда-а…

– Да, малыш, я понимаю. Я тоже никогда не смог бы возненавидеть тебя, Том, что бы ни случилось. А теперь перестань, я не могу смотреть, как ты плачешь. Я всегда буду любить тебя, Томас, клянусь, и всегда буду заботиться о тебе.

И как будто эти слова сотворили чудо. Слезы мгновенно высохли на щеках мальчишки. Он медленно отстранился и, казалось, успокоился. Эрик продолжал укачивать его как маленького.

Вдруг Томас шмыгнул носом.

– Вы любите леди Марго?

– Да, люблю.

Он еще пару раз шмыгнул носом.

– Так почему…

– Потому что люблю ее всем сердцем. Люблю больше жизни. Потому что никого и никогда так не любил.

Томас согласно закивал в знак того, что ему понятны такие тонкости, потом поднял голову. Взглянул на Эрика покрасневшими от слез глазами и вытер распухший нос рукавом. Потом отошел в сторону и бросил на Эрика обожающий взгляд.

– Вы будете смеяться… потому что я ревел. Как девчонка!

Эрик удержался от улыбки.

– Что? Что ты делал? А мне-то казалось, ты пришел утешить меня в горе, как положено доброму оруженосцу.

Томас пару секунд недоверчиво взирал на него, потом еще раз провел рукавом по глазам.

– Я и в самом деле ревел, – упрямо повторил он, явно надеясь, что Эрик возразит.

Эрик кивнул:

– Хорошо, пусть будет так, раз уж ты настаиваешь. Но если ты считаешь, что я не могу отличить девчонку от мальчишки, то уверяю тебя, ты глубоко ошибаешься.

Томас растерянно покачал головой, явно показывая, что никогда не понимал странного юмора своего господина, и принялся вновь возиться с одеялами. Покончив с постелью для Эрика, он взял еще два и устроил нечто вроде ложа для себя в ногах хозяина.

– Нет, малыш, я вовсе не желаю, чтобы ты мучился тут всю ночь по моей вине, – запротестовал Эрик, разгадав его намерения. – Отправляйся в лагерь и спи в шатре. Утром увидимся.

Томас сделал вид, будто ничего не слышит, и принялся укладываться.

– Я буду спать здесь, – заявил он, зевнул и закрыл глаза.

– Упрямый щенок! – пробормотал Эрик себе под нос.

Но он слишком устал, чтобы спорить. Устроившись на постели, которую приготовил для него Томас, он осторожно вытянулся, чтобы не разбудить свернувшегося калачиком мальчика, и натянул одеяло до подбородка.

Ему не спалось. Он лежал, глядя в небо, а перед глазами у него стояло лицо Марго в тот момент, когда он произносил эту чудовищную ложь. Уже поздно ночью он услышал, как заворочался во сне Томас, обхватил рукой его колени и прижался к ним, как ребенок прижимается к кукле. Такое простое, но полное наивной любви прикосновение, казалось, позволило вырваться на волю тем чувствам, которые бушевали в смятенной душе Эрика. И когда он лежал без сна в спасительной темноте ночи, с сердцем, истекающим кровью, одного прикосновения Томаса оказалось достаточно, чтобы Эрик дал волю терзавшему его горю.