Классы мало напоминали монастырскую школу: школьные доски гораздо больше размером и лучше качеством, на стенах висели хорошие карты, зато нигде ни статуй, ни картин со сценами из Священного Писания, ни маленьких алтарей Святейшего Сердца и Цветочка Иисуса[19], за которыми ухаживала бы назначенная на неделю ученица.

Элизабет казалось странным, что уроки не начинаются с молитвы. Она по привычке вставала перед началом урока, а потом быстро садилась со смущенным видом.

– Они что, правда молились перед каждым уроком? – не могла поверить Моника.

– Ну да, просто короткая молитва.

– Даже перед математикой и историей?

– Конечно. Всего лишь краткая «Аве Мария» с намерением.

– С каким именно намерением? – Моника сгорала от любопытства.

– О выздоровлении больной монахини, например, или о счастливой смерти, или об обращении Китая в христианство… – Элизабет чувствовала полную беспомощность, пытаясь объяснить порядки в монастыре.

В длинных школьных коридорах, выкрашенных в грязно-бежевый цвет, пахло мелом и дезинфекцией, и они сильно отличались от наполненных ароматами благовоний коридоров вокруг капеллы в монастыре, куда Элизабет с Эшлинг заходили почти каждый день и молились, чтобы сегодня сестра не спросила про сочинение по истории или чтобы они знали ответ, если придет епископ и задаст вопрос из катехизиса.

– А кто из вас лучше учился, ты или Эшлинг? – как-то спросила Моника по дороге из школы.

Ей до смерти хотелось получить разрешение на поездку в Вест-Энд, чтобы поглазеть на толпы и на королевскую семью, посещающую Королевское варьете, представление в котором состоится впервые за последние семь лет. Мама Моники сказала, что отпустит ее, только если она будет лучше учиться, поэтому Моника всерьез озаботилась успеваемостью.

– Эшлинг гораздо способнее, но она… даже не знаю… монахини говорили, что она ленивая или безответственная. Я думаю, ей просто слишком скучно учиться, жаль тратить время на уроки, есть ведь куда более веселые вещи…

– А оценки она получала более высокие, чем ты? – Монику дико раздражали успехи Элизабет в школе.

Годы, проведенные в чужой стране, не ухудшили успеваемость Элизабет, а, наоборот, позволили ей вырваться далеко вперед. Терпеливая работа сестры Катерины на уроках математики не прошла даром, а результаты еженедельных контрольных по географии и грамматике были одними из лучших в классе. История и французский немного хромали, но, похоже, Элизабет считала, что если есть домашняя работа, то ее нужно сделать, а если задали выучить стих, то просто берешь и учишь…

– Если бы Эшлинг захотела, то стала бы первой по всем предметам. Иногда мы с ней договаривались, что если она сделает все уроки, то я организую нам полуночный пир. Только я могла это сделать, поскольку тетушка Эйлин не возражала, когда я приходила на кухню за едой, а Эшлинг всегда подозревала в шалостях.

Угрюмая Моника шла по улице, пиная кучки опавших листьев в канаву.

– Интересно, как мама определит, что я лучше учусь. Я и так уже знаю больше, чем она. Как же она поймет, что я стараюсь…

– А ты попробуй показать ей, что усердно работаешь. Пусть она увидит, что ты чаще сидишь над учебниками, а не с журналами и ежегодниками про кино. Тогда она поймет, что ты стараешься.

– Какая же ты хитрая, Элизабет Уайт! – расхохоталась Моника. – Я всегда думала, что ты хороша в учебе, а ты только притворяешься…

Элизабет не расстроилась:

– Нет, я и правда усердно учусь, чем тут еще заниматься… В Килгаррете я старалась, так как не хотела подвести тетушку Эйлин. А вот Эшлинг – да, постоянно притворялась, что учится, и ей все сходило с рук… На самом деле она любит посмеяться.

– Что ж тут плохого? Многие любят посмеяться, – уныло заметила Моника.

Элизабет внезапно вспомнила маму, как она откидывает голову, когда смеется, и какой молоденькой и счастливой выглядит в такие моменты. В последнее время она стала чаще смеяться. А Эшлинг совершенно не ценит все то, что делает тетушка Эйлин, ни капельки не ценит. Забавно, что часто люди получают не ту маму. Или не ту дочку…

В декабре объявили хорошие новости: содержание говядины в сосисках увеличат с тридцати семи до сорока процентов.

– Как-то маловато, – заметила Элизабет во время традиционной субботней прогулки с отцом.

– Попробовала бы ты сосиски в самый разгар мер экономии! – отозвался отец, обожавший рассказывать дочери про то, чего она не знала.

По субботам они гуляли вдвоем по городу, и Джордж показывал места попадания бомб, подлежащие сносу здания и улицы, пострадавшие от бомбежек. Целый перечень скорби, горя и потерь. Истории о старом Чарли, о мистере таком-то и мистере сяком-то. Никаких воспоминаний о смешном, ничего забавного не случалось. Ничего героического не происходило тоже в отличие от воспоминаний дядюшки Шона, в которых мужчины были могучими, а парни – храбрыми. Никаких рассказов про доброту, как люди помогали друг другу, о чем всегда вспоминала тетушка Эйлин… Отец всегда говорил только про поражение, упущенные возможности и неверно понятые благие поступки.

– Должно быть, ужасные были времена, папаня, – сказала Элизабет, когда они возвращались домой.

На улице стемнело, и хотелось выпить чашку горячего бульона на теплой кухне. Мама, наверное, тоже вернулась. По субботам она встречалась с друзьями с военного завода, а они с папой уходили гулять. Или с папаней. Иногда Элизабет называла его «папаня», как дети О’Конноров звали дядюшку Шона, и, похоже, отцу понравилось. О’Конноры визжали от смеха, когда Элизабет говорила «мама» и «папа», и передразнивали «Мапа! Пама!», словно находили такую форму обращения чудно́й.

Однако Элизабет никогда бы не смогла назвать Вайолет маманей или мамашей. Так можно обращаться к пухлым женщинам постарше. Вайолет можно называть только «мама», и никак иначе.

– Может, мама уже дома, – произнесла Элизабет, пытаясь развеселить отца, который потемнел лицом, рассказывая очередную мрачную историю.

– Нет, мамы не будет. Она пошла на вечер встречи для всех работников военного завода… ну или что-то в этом роде. В отеле. Сказала, что не будет тратить время на возвращение домой, пойдет прямо туда.

– Понятно, – произнесла Элизабет.

Она не особо возражала, так как собиралась почитать книжку, а когда по радио будут передавать «Театр субботним вечером», сделать тосты с сардинами и какао. Утром мама постирала белье, оно все еще сушится возле камина, и они с отцом тоже посидят у камина, чтобы согреться.

– Можем в шашки поиграть, – предложил отец.

Шашки наводили на Элизабет скуку. Лучше бы отец в шахматы играть научился! Вот только он говорил, что шахматы и бридж для умников, и она никак не могла его убедить, что ей понадобилось всего полчаса, чтобы понять фигуры и их ходы, а там уже до конца жизни не забудешь. Элизабет играла с Эшлинг, но той не хватало терпения, чтобы продумывать стратегию и планы, а потому она просто безжалостно разменивала фигуры, пока у них обеих на доске почти ничего не оставалось. Иногда Элизабет играла с Доналом – по доброте душевной, поскольку играл он очень плохо. Все время ставил себя в невыгодное положение, сам того не замечая. И все же она играла с ним, чтобы доставить ему удовольствие. А теперь она играла с отцом в шашки, чтобы доставить удовольствие отцу. Наверное, увидев Элизабет за игрой в шашки с отцом, тетушка Эйлин потрепала бы ее по голове и сказала, что она замечательная девочка.

Сегодняшняя радиопьеса оказалась на историческую тему, и отец заявил, что терпеть не может эту притворную манеру поведения и архаизмы, поэтому, когда они съели сардины, он достал шашки.

– Будем играть черными по очереди? – озабоченно спросил он.

– Папа, а ты не возражаешь, что мама уходит на вечеринки с мистером Элтоном и остальными людьми с завода?

– А почему я должен возражать? – удивился отец. – Против чего здесь возражать? Она же не на свидания ходит с мистером Элтоном… Они все собираются на встречу.