А бывало, что все шло тихо и мирно, но стоило кому-нибудь упомянуть войну, или карточки, или нападение Германии на Россию, и на лице дядюшки Шона появлялась гримаса, похожая на смех, но он не смеялся, а издавал какие-то жуткие звуки. И говорил что-то вроде: «Ну конечно, у союзников теперь никаких проблем! Ведь на их стороне воюет бравый Шон О’Коннор из Килгаррета! Он уже настоящий вояка, ему осенью целых восемнадцать лет исполнится! Уж он-то поможет генералам с военной стратегией…»

От Шона-младшего не пришло ни весточки. Постепенно Эйлин перестала выглядывать в окно в надежде увидеть, как он выходит из автобуса. Пегги уже не ставила на стол тарелку для Шона и даже вынесла его стул из столовой. Комната Шона потихоньку превратилась в кладовку: туда стали складывать все ненужное. Однажды Пегги назвала ее кладовкой, и в тот же день Эйлин навела там порядок, убрала вещи в другие места и во всеуслышание заявила, что это комната Шона, о чем всем следовало бы помнить.

Впрочем, вскоре там снова образовалась кладовка. Никто больше не спрашивал, есть ли весточки. Элизабет попросила тетушку Эйлин не устраивать для нее день рождения, ведь дома его никогда не праздновали. Тетушка Эйлин обняла ее и заплакала, уткнувшись лицом в тонкие светлые волосы.

– Ты такая славная девчушка, – повторяла она. – Ты и вправду такая славная…

А день рождения Эшлинг, через десять дней, твердо решили отпраздновать. Прошло уже ровно четыре недели с отъезда Шона. Эшлинг сказала отцу, что пригласит шесть девочек из класса на чай, маманя разрешила. Будут игры и торт. Если он собирается им все испортить и будет вести себя, как отец Берны Линч на одном из ее дней рождения, если он заставит их за него краснеть, то пусть лучше уходит к Махерам пораньше и не возвращается, пока праздник не закончится.

Услышав такой ультиматум, Элизабет задрожала, но оказалось, что Эшлинг правильно сделала. Дядюшка Шон продолжал язвить и смеяться тем ужасным смехом, но перестал кричать и хлопать дверями, и от него больше не несло тем запахом, который ударял в нос, если входить к Махерам через заднюю дверь.

К тому времени, когда Морин получила аттестат, все более-менее вернулось на круги своя, чтобы можно было устроить настоящий семейный праздник. Замечания Шона о том, что теперь Морин старшая в семье, пропускали мимо ушей. Даже Донал ничего не сказал, хотя обычно понимал все буквально и цеплялся к любому неверному слову. Все семейство О’Коннор отправилось в Дублин, чтобы помочь Морин обустроиться на новом месте, – все, кроме Пегги и Ниам. Перед отъездом Эйлин надавала Пегги столько указаний и предупреждений, что Шон не выдержал и рассмеялся:

– Ты ее просто по рукам и ногам связала, она же шагу ступить не сможет!

– Ты ведь знаешь, какая она бестолочь! – неосмотрительно вырвалось у Эйлин. – Если я не застращаю ее гневом Господним, она перекувыркается с половиной Килгаррета. У нас и так забот полон рот, не хватало еще, чтобы Пегги к весне в подоле принесла!

Последнее замечание весьма озадачило Эшлинг и Элизабет.

В Дублин они поехали в кузове грузовика, где были установлены сиденья. Донал сидел в кабине вместе с папаней и мистером Мориарти, который согласился их подвезти. Тому требовалось съездить в Дублин за лекарствами для аптеки, поэтому бензин он получил без проблем. В Ирландии тоже ввели карточную систему, но все же попроще, чем в Лондоне, где даже молоко и яйца выдавали по карточкам, как писала дочери Вайолет. Мама теперь работала бухгалтером на военном заводе и не могла сказать, где именно, на случай если немцы прочитают письмо, прилетят и сбросят бомбы на завод. Жаль, что нельзя показать письмо Шону, он бы очень обрадовался таким новостям.

Грузовик, спотыкаясь на кочках, покатился по дороге из Уиклоу, а справа засинело море.

– Вон там твой дом, Элизабет, – сказала Эйлин и, заметив, что девочка никак не отреагировала, поспешно добавила: – Я имею в виду, твой настоящий дом.

На этот раз Элизабет улыбнулась.

Миссис Мориарти, тепло укутанная, сидела в кузове вместе с двумя дочерями, которые ехали поступать в ту же больницу. Сегодня вечером обе семьи отправят трех дочерей в школу медсестер и познакомятся с монахинями, которые там преподают. Затем Мориарти поедут к родственникам в Блэкрок, а О’Конноры останутся в Дун-Лэаре в пансионе, на котором неплохо зарабатывала двоюродная сестра Эйлин Гретта. О’Конноры везли с собой яйца, масло, ветчину и курицу – более чем достаточно, чтобы оплатить одну ночевку для шестерых в двух комнатах. Гретта пришла в восторг от деревенской еды и не единожды намекала, что они даже могли бы продавать ей продукты и получать неплохую прибыль, поскольку многие, кто уезжал на пароме, очень хотели бы провезти немного лишнего через пролив. Говорили, что тушки больших индеек провозят в Англию, завернув в одеяло и баюкая, под видом младенцев: таможенники не особо хотели совать нос в свертки с младенцами.

Эйлин не хотела связываться с торговлей на черном рынке, но была рада оплатить проживание продуктами.

Больница, где будет учиться Морин, выглядела весьма неприветливо. Элизабет подумала, что это страшное место, а Эшлинг сказала, что там хуже, чем в школе. Но им велели перестать сутулиться, а также вести себя прилично и не привлекать внимания окружающих.

Все принялись прощаться. Морин получила наказ писать домой каждую неделю. Эйлин выдала ей одиннадцать конвертов с марками, которых должно хватить до рождественских каникул. Сестры Мориарти тоже попрощались. Донал уже чуть не плакал. Имон хотел сбежать оттуда поскорее. Шон закончил прощание на официальной ноте:

– Всегда тяжело отпускать из гнезда первого птенчика, но такова жизнь.

Монахиням и всем остальным эта фраза понравилась, и они потихоньку зашевелились.

– Да, это наша первая дочка, улетающая из гнезда, – твердо заявила Эйлин монахине, которая отвечала за студенческое общежитие.

Все наконец вышли и стали рассаживаться на свои места в грузовике.

Миссис Мориарти плакала и сморкалась в платок. Элизабет вдруг наклонилась к ней:

– У вас, случайно, нет родни в Корке?

От столь неожиданного вопроса слезы тут же высохли.

– Нет… А почему ты спрашиваешь?

– Ну… просто… примерно год назад, по дороге сюда, я познакомилась в поезде с другой миссис Мориарти, которая ехала в Корк к сыну и невестке… Я впервые слышала такую фамилию… вот и подумала, раз в Ирландии чуть ли не все друг другу родственники… – Элизабет запнулась, и все уставились на нее, ведь раньше она ничего подобного не говорила.

– Теперь ты разговариваешь совсем как мы! – засмеялась Эшлинг.

– Боже правый, придется выбить это из тебя побыстрее, прежде чем война закончится! – воскликнула Эйлин.

Вайолет встала с постели как раз в тот момент, когда стукнула входная дверь: Джордж вернулся с ночной смены. Все еще сонная, она натянула сиреневый халат, причесалась и пошлепала вниз, чтобы поставить чайник.

– Как прошла ночь? – спросила она.

Муж выглядел изможденным и очень старым. Лет на пятнадцать старше своих сорока двух.

– Нормально, – ответил он.

– В каком смысле? В смысле, что ты отвечал за тушение и пожаров не случилось или пожары начались и ты их потушил?

– Да нет, я в убежище дежурил, – устало сказал он.

– И что ты там делал-то? – Вайолет прислонилась к раковине. – Ты никогда не рассказываешь, что происходит на этих ваших дежурствах.

– Ну, мы ведь с тобой были в убежищах. А дежурные в них следят за порядком.

– То есть просто заводят и выводят людей?

– Примерно так…

– Как проводники в поезде? – В ее голосе проскользнула высокая нотка разочарования.

– Тут гораздо опаснее! – обиделся он.

Вайолет внезапно обмякла и посмотрела на мужа с искренней заботой: старый, уставший мужчина, только что вернувшийся из ночного ада. Он мог бы остаться в их собственном убежище – в подвале, с которым раньше не знали, что делать, а теперь выложили матрасами и подушками. А он, в каске и с фонариком, две ночи в неделю водит вверх-вниз по лестницам людей, у которых нет своего убежища, и пытается выглядеть уверенным и спокойным.