Наверное, лучше пойти вперед, не ввязываясь в приключения, сесть в метро и по пути решить, где сегодня моя квартира. Потом принять душ, попить горячего чаю и выспаться. Так я думал. Но с другой стороны, это же по профилю моей работы. Одинокая детская коляска ночью на заброшенной строительной площадке… Или это как раз не по моему профилю? – одернул я себя.
Раздались шорохи где-то за забором, далеко, потом послышалось шебуршание. Поблизости. Из коляски.
Оно заставило подойти. Заставило.
Медленно, осторожно ступая по траве – чтобы не влететь в какой-нибудь торчащий из земли болт, разумеется – я приблизился к коляске и заглянул внутрь. Младенец шевелил ручками и, наверное, смотрел на меня. В такой темноте нельзя было разобрать.
Я быстро оглянулся по сторонам. Никого не было. Может быть, покричать, подумалось мне, позвать родителей. Но я быстро себя остановил: «Сейчас покричишь ты, и он тоже покричит, да так раскричится, что придется его успокаивать, судорожно отыскивая в коляске соску».
Коляска новенькая и недешевая, кстати. Не может быть, что это ребенок каких-нибудь бомжей. Где же его родители? Отец пошел погулять с ребенком вдоль набережной, а потом поссорился с женой по телефону, напился вина и забрел на строительную площадку. И теперь мирно посапывает где-то за соседним деревом, а жена сходит с ума, звонила сначала в милицию и морги, теперь же колесит со свекром по городу на его подержанном «Вольво»-универсале, а свекр ругается и обещает набить морду этому козлу безбородому, и плевать что он его сын. Или молодая, не достигшая еще двадцати лет, пара пошла выгуливать своего ребенка по строгому приказу старших, а теперь молодые сладострастники пристроили обузу у доходячного тополя с треснутым надвое стволом и покрытыми бетонной пылью листьями и придаются недозрелой и не отстоявшейся еще страсти где-то за теми темными кустами… Или, быть может, ребенок смотрел-смотрел, как мать гладит рубашки и рубашонки, а бабушка вяжет свитер, поглядывая в телевизор, как отец, доев субботний завтрак в одиночестве на кухне, готовит паяльник, чтобы чинить сломавшуюся кофеварку, отметил также: старший брат играет в приставку нинтендо в соседней комнате и в азарте болтает ногами, а сестра болтает по телефону с подружкой откуда-то из прихожей, а может быть, из туалета. Посмотрел-посмотрел, подумал про себя: устал я от вас. Включил зажигание, и даже не думая выжимать и плавно отпускать сцепление, втопив газ чисто по-мужски, благо коробка передач автоматическая, выкатился в окно, развернулся вокруг стаи галок, встроился в общий поток и, нарушив раза два правила вместе со всеми, наконец добрался досюда, где встал на стоянку и с довольно-таки беззлобной мыслью: «наконец, дадите поспать нормально, сволочи» задал храпача на десять часов кряду.
Такими вот мыслями, догадками и даже измышлениями я развлекал себя, радуясь возможности отогнать мысли о домике, и все глядел по сторонам, дожидаясь родителей брошенного младенца. Меня обуяла какая-то отеческая ответственность и не позволяла теперь даже шагу ступить от ребенка. Скоро я начал стучать ногой о ногу, подгоняемый ночной майской прохладой, и хотел уже поискать в коляске сигареты. Сейчас был как раз момент, когда крошечный огонек и терпкий дымок в самый раз. И нет обыденности, когда проглатываешь сигарету на ходу, мимо удовольствия. И нет слишком сильного холода, когда тлеющий огонек своим видом нисколько не согревает, а только больше замораживаешь себе руки, держа табачину. От шальной мысли обыскивать младенца на предмет сигарет я вовремя отказался, а себя даже не стал хлопать по карманам: нету ничего – я же не курильщик.
Прошло уже с полчаса, как я стоял возле коляски. Иногда я заглядывал внутрь. Младенец уже не шевелил ручками – спал. Теперь, спустя эти полчаса, меня стало одолевать пронзительное чувство вселенского одиночества, а вместе с ним и критичные мысли о своей жизни, т.е. о своей работе. Вот они, издержки и недостатки такой, казалось бы, замечательной профессии. Почему у меня нет своего ребенка? Из-за работы. Как я себе представляю семейную жизнь, когда постоянно шляюсь по улицам, улочкам, переулкам и тупикам, а если сижу дома, то в близком к кататонии состоянии, погрузившись в глубочайшие размышления, которые лучше бы назвать галлюцинаторными приходами. У меня даже постоянного места жительства нет. Можно было бы назвать меня бомжом. То я ночую на кожаном диване шикарной шестикомнатной квартиры в центре, то в стандартной трешке где-то в Бутово, то на снятой входной двери, заменяющей кровать, в засыпанной до потолка мусором квартире какого-то убежденного хиппи… Это мое размышление неожиданно меня навело на едкий, критичный и даже откровенно враждебный лад по отношению к моим клиентам. Я столько всего нахожу удивительного и столько всего придумываю!! И никто из клиентов этого не замечает, никто! Композитор будет уверен, что идея новой концептуальной симфонии: идея посредством звука изобразить галактику с ее светящимся мощным ядром и четырьмя спиралевидными рукавами, тающими с удалением от центра, но главное – галактику, поросшую деревьями… – что эта идея родилась в его голове, когда он смотрел на закручивающиеся в унитазе струи, уносящие с собой стружку зеленого укропа, которым был недальновидно посыпан спущенный в унитаз тухлый, как оказалось, суп. Известный писатель в своей обширном кабинете «под Сталина» тоже решит, что приснившийся ему сон, положивший начало новому роману-искажению, есть что-то вроде его собственной заслуги, т.е. что это он приснил себе такой вот плодотворный сон. Я, конечно, понимаю, что по-честному ежемесячно получаю зарплату, и меня вроде бы не должны беспокоить такие мелочи, как собственный образ (его отсутствие) в головах моих клиентов. Но все-таки не помешало бы некоторое паблисити… Да, я известен в узких кругах хранителей города весьма широко, даже тотально. Плюс, меня знают все мои подсказчивые незнакомцы, но люди, люди…
Мне так тоскливо стало, что я сам не написал и не опубликовал под своим именем ни одной книги, не имел ни одной художественной выставки со своими картинами, не выступал с концертом, не запатентовал ни одного своего изобретения.
Я погрузился в совершенно уже противно-кислое, будто лимон, посыпанный содой, настроение и стал злиться даже на родителей этого младенца, не имеющего ко мне на самом деле никакого отношения. А что если это одна из моих подопечных творческих натур увидела вон тот старый проржавевший насквозь КрАЗ и бросилась к нему, позабыв о ребенке, с мыслью: «Ах, в кабине этого чудовища я точно словлю такое вдохновение, что мало не покажется никому; быстрее, быстрее!». А ребенок здесь мучается, подумал я, наклонившись и глянув снова на него, посапывающего и похрюкивающего в своей коляске.
Все, это мой ребенок! – импульсивно решил я. – Его родители безалаберные разгильдяи, а я смогу позаботиться о нем, – доходчиво объяснил я себе свое решение и добавил резко: – Он будет носить мою фамилию.
Аккуратно достав ребенка вместе с его одеяльцем из коляски, я к удивлению своему не встретил никаких возмущенных и испуганных криков. Может быть, он очень давно здесь лежит и уже умирает от жажды, так что ему все равно, подумал я с содроганием.
Все время, пока торопливо шел к метро, я пытался решить один вопрос: так какова же моя фамилия? Надо все-таки было это вспомнить, коли решил усыновить ребенка.
И еще по пути к метро не покидало ощущение, будто некое чрезвычайно важное, даже, может быть, жизненно необходимое обстоятельство мне нужно срочно вспомнить… Но вспомнить так и не получилось.
