Эроальдо попытался сосредоточиться перед активным об­суждением— наиболее сложной и наиболее деликатной ча­стью учебного процесса, приучавшей ребят разумно пользо­ваться свободой. Он предложил классу обсудить просмотрен­ную в прошлый понедельник кинопоэму «Одинокий дрозд»(стихи Джакомо Леопарди, музыка Кеде Сурпопулуса, поста­новка Эджинардо Скарлеттини).

— Синьор профессоре1 ! — крикнул кто-то (к счастью, стены были звуконепроницаемые). — Нельзя ли еще раз послушать тот отрывок, где играют «ча-ча-ча»?

— Что ты имеешь в виду?

— Я помню только музыку, а слова забыл.

— Кажется, там было про Наполеона, синьор профессоре.

— Возможно, это стихотворение «5 мая» Алессандро Ман­дзони?

— Не знаю. Там звучит так: ча-ча-ча-ча! Зачем выдумывают слова? Одна музыка куда лучше.

— Но ведь это кинопоэма! Перестаньте галдеть, поговорим о поэме «Одинокий дрозд». Внимание, включаю магнитофон.

Как знать, может, и получится неплохая свободная дискус­сия, а значит, прибавится поощрительный отзыв в его личном деле.

— Я люблю фильмы о леопардах. Почему вместо них пока­зывают всяких птичек? — протянула одна из девочек.

— А я не люблю. Они слишком шумные!

— Зато там птицы и цветы!

— Нет, слишком шумные!

Как обычно, класс разбился на два лагеря, и каждый твер­дил свое; кассета неумолимо вращалась. Эроальдо смотрел на нее в бешенстве, но остановить не мог: это противоречило Уставу.

— Синьор профессоре! — выкрикнул кто-то из учеников.

В классе стало тихо; это был, конечно, Моранини. Эроаль­до похолодел.

— Синьор профессоре, почему один мальчик стоит в сто­ронке и не хочет играть с остальными?

— Он хочет играть! — возразила другая девочка.— Но снача­ла он хочет нарвать цветов — настоящих, которые можно со­бирать!

— Рвать цветы воспрещается,— вмешался кто-то из ребят.

— Он хочет играть, а его обижают! — и класс снова разде­лился на две враждующие группы.

— Сам виноват!— твердили одни.

— И вовсе он не виноват! — кричали другие.

— Неправда! — повторял Моранини, упорно повышая голос, пока все не умолкли.— Он уходит, потому что все осталь­ные— стадо баранов!

— Моранини! — крикнул Эроальдо, вскочив с места. — Перестань болтать глупости, мораль басни в том, что…

— …все дети одинаковы и должны играть вместе,— хором продекламировал класс. Моранини, уязвленный, сел на место, остальные, громко смеясь, с ехидством смотрели на него.

— Синьор профессоре! — на этот раз голос принадлежал другому его мучителю, самому прилежному ученику, кото­рый подмечал все на свете, даже муху, будто бы залетевшую в комнату.— Синьор профессоре, а у Моранини дома есть кни­ги из бумаги.

Все замерли.

Эроальдо невозмутимо отпарировал:

— Частная жизнь учеников школы не касается.

— У Моранини есть тетрадь из бумаги, он в ней пишет на уроках. Смотрите, он ее прячет!

Уставом это было запрещено: никаких личных книг и те­традей, школа обеспечивает учеников всем необходи­мым — кинофильмами, карточками, магнитофонными запися­ми, диапозитивами. А этот кретин Моранини принес в класс… но кто же теперь пишет в тетради?! В какой допотопной шко­ле встретишь что-либо подобное, спрашивал себя Эроальдо: только в первых трех классах еще пользуются бумагой и руч­кой, хотя профессор Гольденкац давно предложил… И он ре­шительно направился к Моранини, чтобы отобрать тетрадь.

В этот момент прозвенел звонок. Эроальдо. подтолкнул те­лежку и, разъяренный, выскочил из класса. Поспешно спрятав крамольную тетрадь в свой ящик, он прослушал последнюю запись. Так и есть, он не выключил микрофон вовремя, и плен­ка зафиксировала весь шум. Теперь неприятностей не обе­решься.

— Не выпить ли по чашечке кофе? — А, это Бенуччи, самый молодой из учителей.— Что с тобой, Эроальдо?

— Моранини выкинул очередную штучку.

— Я его прекрасно знаю. Учился у меня в классе. Второгод­ник, его давно пора выгнать из школы. Подумать только, ведь его отец — физик-атомщик… иногда и у гениев рождаются де­фективные дети.

— И к тому же они их отвратительно воспитывают. Зна­ешь, моего милого ученика дома заставляют читать бумаж­ные книги и разрешают ему писать!

— Серьезно? Так его нужно лечить; только в сумасшедшем доме психически неполноценные дети еще пишут на бумаге.

— Я уже пытался сделать это под другим предлогом, но директор школы для умственно отсталых детей прямо за­явил, что не намерен его брать: школа и так переполнена. И таких мальчишек становится все больше.

— Ну и времена! — сказал Бенуччи, беря из автомата чашеч­ку кофе. — Просто деться некуда от дураков и дефективных: се­годня, представь себе, я проводил дискуссию по гражданско­му воспитанию. Я рассказывал ученикам об озеленении. Класс буквально умирал со смеху: понимаешь, они думали, что на лоне природы растут лишь искусственные купола!

— Да, скверные времена настали! — согласился Эроальдо, жуя булочку.

— А чем занимаются господа ученые в Институтах для умственно отсталых детей?

— Ровным счетом ничем. Один из них как-то сказал мне, что, если бы не скудное содержание, он бы с радостью прора­ботал там всю жизнь. Он только наблюдает— тоже мне труд! — а ученики читают самые лучшие книги да целыми ча­сами что-то пишут.

Бенуччи невольно взглянул на часы.

— Как же так, ведь…

Но более опытный Эроальдо многозначительно улыбнулся.

— У многих из них коллективное сознание осталось таким же, как триста лет назад.

— Как идет подготовка к конкурсу, коллега? — к ним подо­шла молодая преподавательница Норис. Эроальдо вскинул голову.

— Предстоит трудный бой, уверяю вас,— важно заявил он.

— А что за ерунду вам приходится учить?

— Историю. Всю итальянскую литературу, латынь. И, само собой разумеется, великих писателей-фантастов, да еще надо быть в курсе новейших критико-эстетических проблем.

— Когда же вы успеваете? — засмеялась Норис. Но тут за­звенел звонок. — Ну, мне пора на урок. До свидания.

— А у меня «окно»,— сказал Эроальдо.

— Счастливец. — Бенуччи быстро удалился.

Внеся нарушение в карточку, Эроальдо сунул ее в конверт вместе со злополучной тетрадкой. Затем попытался опустить конверт в голубой ящик для предложений о дисциплинарных взысканиях Однако щель не была рассчитана на тетради. При­шлось вызвать служителя, что лишний раз подчеркнуло всю серьезность проступка.

Эроальдо бессильно опустился в кресло и, облокотившись о стол, уткнулся подбородком в сплетенные пальцы. Необхо­димо сосредоточиться, думать только о предстоящем конкур­се, а не о Моранини; писатели-фантасты, сказал он коллегам; хорошо, если спросят об этом — ведь он прекрасно знает их творчество, но есть и другие вопросы… он просмотрел сотни микрофильмов, реферативных карточек, кинолент, и все же в критике такая путаница… Как же раньше готовили препода­вателей? Нет ничего удивительного, что почти все глубоко за­блуждались. Люди тупели от беспрестанного чтения и писани­ны, но не догадывались прибегнуть к помощи звукозаписыва­ющих аппаратов. К счастью, всю бумажную макулатуру те­перь выбросили на свалку.

Конкурс обещает быть очень трудным, однако подготовка к нему ведется по весьма четким программам: от соискателя требуется глубокое знание истории, итальянской литературы (по 30 карточек и соответствующих фильмов), латыни (10 кар­точек и соответствующих фильмов) и вдобавок всех новых ки­нопоэм.

Многие вопросы Эроальдо знал хорошо, но в некоторых все же немного «плавал».

С латынью у него все в порядке; карточки выучены чуть ли не наизусть, критические работы всесторонне продуманы. Ка­кие же… какие? Да, лучше их повторить. Он стал загибать пальцы. Рудольф Штоппен: «Магия и научные сведения в по­эмах Гомера». Микеле Сапонони: «Триумф науки в «Георгиках» Вергилия». Жан Бабель: «Атомистическая гипотеза Лу­креция». Алексий Кокофис: «Предпосылки реалистического поссибилизма в произведениях Лукиана». Джон Уайт: «Память предков» — «Атлантида» Платона, «Меропид» Теопомна, «Кронос» Плутарха. Ну и названия! Но эти микрофильмы на­глядно подтверждают теорию великого Кампоформа, и их не­обходимо знать.