Молитва Якова Фельдмана начинается по-русски, а заканчивается по-еврейски: “Шмаисроэль!” Данное обращение указывает, что это не христианская, а иудейская молитва, поэтому оценивать её следует с соответствующих позиций.
Фельдман, как Турбина и Русаков, просит Господа о чуде. Если Елена хочет спасти брата Алексея, то Иван и Яков — себя. Турбина и Русаков воспринимают сложившиеся ситуации как наказание за грехи — собственные и всеобщие, у Фельдмана подобные мысли не возникают совсем. Только у него обращение к Богу идёт параллельно и даже сливается воедино с мольбой к петлюровцам. Поэтому приходится гадать, кому герой предлагает одиннадцать тысяч карбованцев за жизнь. Судя по словам автора, “не дал”, а молитва идёт всё же — Господу.
Такое необычное с христианской точки зрения предложение можно рассматривать и как акт отчаяния, и как своеобразное жертвоприношение, вроде бы вписывающееся в традицию. По свидетельству С. Пилкингтона, специалиста по иудейским культам, молитва всегда шла рука об руку с жертвоприношением. Правда, жертвоприношение Фельдмана более похоже на куплю-продажу, на сделку: подрядчик и перед Богом, и перед смертью остаётся подрядчиком.
Только несчастному еврею Господь (который в художественном произведении подчиняется воле автора) не дарует жизнь. В этом факте при желании можно увидеть проявление якобы булгаковского антисемитизма… Смерть Фельдмана символизирует и не закат империи, как считает М. Каганская, человек с богатой фантазией. Смерть подрядчика есть результат, во-первых, его неверия или недостаточной веры, во-вторых, стечения обстоятельств.
Спасение от смерти физической и духовной возможно только через искреннее обращение к Богу: через покаяние, молитву. Эта чётко прослеживающаяся романная закономерность, свидетельствующая о жизненной позиции автора, не замечается или по-разному дискредитируется даже в 80-90-е годы XX века. В частности, в этот период становится довольно популярным “леонтьевский” (буквалистский, буквоедский) подход. Так, М. Петровский утверждает: “Булгаковские персонажи — искренние и горячо верующие — вполне обходятся (без литургии. — Ю. П.)…
Исступлённо, обливаясь слезами, молится о братьях (в романе, конечно, о брате. — Ю. П.) Елена Тальберг (…), но молится она, конечно, не в храме, а в своей спальне, у домашней божницы. Алексей Турбин идёт к о. Александру (…), но идёт, заметим, не в храм, а в жилище священника… Вот, казалось бы, случай Алексею Турбину попасть во Владимирский собор — там отпевают порубанных под Киевом офицеров, но Турбин не только не попадает в храм, даже на паперть его не ступает, наблюдая всю сцену похорон издали…”.
Критик помещает эпизоды “Белой гвардии” в безвоздушно-бессобытийное, умозрительно-экспериментальное поле и подгоняет их под свою концепцию. Например, молитва Елены дома вызвана не неприятием Церкви, не своеобразным протестантизмом автора, на чём настаивает М. Петровский, а тем, что эта молитва совершается тогда, когда героиня узнала и сама поняла: брат Алексей умирает. Отсюда её переживания, которые передаются автором при помощи художественных деталей разной степени выразительности: “Елена вышла около полудня из двери турбинской комнаты не совсем твёрдыми шагами”; “Ни один из них (Карась, Мышлаевский, Лариосик. — Ю. П.) не шевельнулся при её проходе, боясь её лица”. Таким образом, молитва Елены — это естественный поступок героини, это реализация её личности через немедленное почти обращение к Богу. Турбин же находился вне храма во время похорон офицеров не по религиозным соображениям, о которых в романе ни слова, а потому что выполнял приказ полковника Малышева, давшего на сборы один час.
Антихристианский мир в “Белой гвардии” персонифицированно представлен Троцким, Шполянским, Петлюрой, Козырем, другими большевиками и украинскими националистами. При этом Троцкий и Петлюра — дьяволы, которые возглавляют аггелов разных мастей. Аггел — это не дьявол, сатана, как утверждает В. Петелин, а бес. Версия же критика — Троцкий, предводитель дьявола — есть плеоназм, ибо предводителем сатаны может быть только сатана.
Троцкий наименее выписанный герой “Белой гвардии”, что объясняется и сюжетно-композиционной логикой произведения, и дьявольской природой Троцкого, и его политическим весом в годы создания романа. Троцкий-образ и Троцкий-человек на протяжении последних примерно пятнадцати лет — объект взаимоисключающих версий, непрекращающихся споров исследователей, в которых обязательно, в качестве альтернативы Льву Давидовичу, присутствует Сталин. При этом нередко литературоведы и критики навязывают Булгакову свои политические пристрастия.
Б. Соколов, например, на рубеже 90-х годов так оценивал события 8 января 1924 года: “Писатель проницательно осознавал, что устранение Троцкого открыло путь к единоличной и абсолютной диктатуре Сталина в недалёком будущем, и это вызвало у него обоснованную тревогу за судьбу России”. В “Булгаковской энциклопедии”, вышедшей в 1996 году, тот же автор трактует данный факт внешне несколько иначе, но, по сути, схоже: “Очевидно, он считал победу Троцкого меньшим злом по сравнению с приходом к власти Сталина… Вероятно, для писателя в образе Троцкого навсегда слились апокалипсический ангел — губитель белого воинства, яркий оратор и публицист и толковый администратор, пытавшийся упорядочить Советскую власть и с о в м е с т и т ь е ё с р у с- с к о й н а ц и о н а л ь н о й к у л ь т у р о й” (разрядка моя. — Ю. П.).
Поводом для таких утверждений послужила следующая дневниковая запись М. Булгакова: “Итак, 8-го января 1924 г. Троцкого выставили. Что будет с Россией, знает один Бог. Пусть Он ей поможет”. В ней, думается, речь идёт о неопределённости положения, о возможности нового, неожиданного, ещё более неблагоприятного развития событий в стране. Характеристика Троцкого — это плод фантазий Б.Соколова. Его версия зиждется на эпизодах из ранней редакции “Дней Турбиных”: Мышлаевский сначала предлагает выпить за здоровье Троцкого, а потом в финале пьесы говорит: “Троцкий. Великолепная личность. Очень рад. Я бы с ним познакомился и корпусным командиром назначил бы…”. Эти эпизоды ничего не доказывают, ибо таким образом проявляется позиция героя, и не более того. Если руководствоваться подобной логикой, то почему тогда не взять высказывания Алексея Турбина из “Белой гвардии”: “У нас теперь другое, более страшное, чем война, чем немцы, чем все на свете. У нас — Троцкий”. Так поступают исследователи от А. Кубаревой до В. Лосева, видя в словах героя проявление авторской точки зрения, что частично подтверждается, добавлю от себя, оценкой Троцкого в “Грядущих перспективах”: “зловещая фигура”.
И всё же нет никаких оснований принять версию В. Лосева, типичную для части исследователей: “Возможно, Троцкий был для Булгакова олицетворением самого чудовищного врага России. Во всяком случае, таким предстаёт Троцкий в произведениях писателя”. Врага В. Лосев не называет, как и не называет произведения. Но, судя по другим его высказываниям, под врагом подразумевается явно не большевизм, советская власть, а еврейство.
В этой связи одни критики и литературоведы считают, что М. Булгакову был присущ бытовой антисемитизм, который проявлялся в подчёркивании еврейской национальности несимпатичных ему людей. Другие рассматривают произведения писателя как явление СРА — субкультуры русского антисемитизма.
Еврейская тема проходит через всё творчество М. Булгакова — от публицистики до разножанровых художественных произведений. Конечно, еврейский контекст необходимо учитывать при определении булгаковского видения личности Троцкого в “Белой гвардии”: такая логика восприятия задаётся и высказываниями Ивана Русакова, и следующими дневниковыми записями: “Новый анекдот: будто по-китайски “еврей” — “там”. Там-там-там-там (на мотив “Интернационала”) означают много евреев”; “Мальчишки на улицах торгуют книгой Троцкого “Уроки Октября”, которая шла очень широко. Блистательный трюк: в то время как в газетах печатаются резолюции с преданием Троцкого анафеме, Госиздат великолепно продал весь тираж. О, бессмертные еврейские головы”; “Это рак в груди (о книжном деле Френкеля. — Ю. П.). Неизвестно, где кончаются деньги одного и начинаются деньги другого”; “Эти “Никитинские субботники” — затхлая, советская рабская рвань, с густой примесью евреев”; “У меня нет никаких сомнений, что он еврей (французский премьер-министр Эррио, “допустивший” большевиков в Париж. — Ю. П.). Люба мне это подтвердила… Тогда всё понятно”; “Иисуса Христа изображают в виде негодяя и мошенника (в номерах “Безбожника”, в редакции которого, по словам еврея, сопровождавшего Булгакова, “как в синагоге”. — Ю. П.), и именно его. Не трудно понять, чья это работа. Этому преступлению нет цены”.
