Внешне это проявляется значительной переменой всей жизни человека, изменением шкалы ценностей, в результате чего этические ценности становятся главными, а остальные — второстепенными. В дальнейшем эта метаморфоза неизбежно сказывается и на отношении к окружающему миру, к людям.

После этой перемены события внешней жизни для Гоголя несколько отошли в тень, а важнее всего стала внутренняя жизнь. “Я бездомный, меня бьют и качают волны, и упираться мне только на якорь гордости, которую вселили в грудь мою высшие силы”. (Из письма М. П. Погодину 1837 года.)

И этот перелом воспринимается Гоголем как счастливое событие. Позже он писал: “Всякий перелом, посылаемый человеку, чудно-благодетелен. Это лучшее, что только есть в жизни. Звезда и светильник, указующий ему, наконец, его настоящий путь. Верьте, вся жизнь потом бывает одна благодарность за сей ниспосланный перелом”. (Из письма Ф. А. Моллеру 1841 года.)

Это типичная картина такого состояния человека, которое в Евангелии названо “рождением свыше”. Это, по существу, мистическое событие, когда человек ощущает присутствие в своей жизни высших сил и их спасительное действие.

Первое время после этого события человек чувствует себя счастливым, но при этом стремится больше сосредоточиться на своём внутреннем мире, чтобы лучше разобраться в своих новых переживаниях. Что и произошло с Гоголем.

“Я же теперь больше гожусь для монастыря, чем для жизни светской”. (Из письма Н. Д. Белозерскому, апрель 1840 года.)

В дальнейшем неизбежно появляются моменты дисгармонии с окружающим миром и непонимания, чего у Гоголя в жизни было немало.

Но как бы человек ни был счастлив сначала и какую дисгармонию ни испытывал бы потом, главное, что он может сделать,- повлиять на других людей, тем самым осуществляя свою миссионерскую задачу.

Таким свидетельством о своём рождении свыше и миссионерской деятельностью у Гоголя были “Выбранные места…”, другие попытки воздействовать на современное ему общество путём бесконечных поучений и наставлений, обращённых к родственникам, друзьям и знакомым в письмах.

И художественное творчество Гоголя не вполне свободно от его проповеди. Более того, Гоголь идёт даже на то, чтобы ухудшить собственные великолепные и общепризнанные создания, прибавив к ним текст, написанный не с художественной, а с проповеднической целью. Такова, например, “Развязка “Ревизора”. Таков, по существу, и 2-й том “Мёртвых душ”. Таким образом, эти совершенные произведения искусства Гоголь мог использовать всего лишь как повод для проповеди.

Символично, что ни в том, ни в другом случае у него это не получилось. Есть, видимо, такие границы, за которые не может переходить даже произвол автора. Действительно, ведь проповедников и миссионеров в истории христианства было и будет много, а такие вершины, как творчество Гоголя, — большая редкость в мировой культуре. Поэтому непозволительной роскошью было противопоставлять и как бы сталкивать эти два направления в деятельности Гоголя — хотя и делал это, прежде всего, он сам.

Вряд ли “великий перелом” стал неожиданным событием. Видимо, он произошёл тогда, когда Гоголь внутренне был готов к этому. Религиозность, свойственная ему и раньше, приобрела новое качество. Как будто завершился некий скрытый, предварительный этап работы, и результат её явился Гоголю в виде нового, более непосредственного восприятия Бога и христианства. Из письма 1836 г. М. П. Погодину: “Как молчаливый монах, живёт он (поэт. — И. М.) в мире, не принадлежа к нему, и его чистая, непорочная душа умеет только беседовать с Богом”. Описанное здесь ощущение чистоты и близости к Богу характеризует, скорее, не поэта, а как раз человека, только что рождённого свыше, кем бы он ни был по роду своих занятий.

Но этот период замкнутости духовной жизни (несмотря на внешнюю общительность), сосредоточенности на себе и относительной безмятежности должен был закончиться. И тайное должно было стать явным. Пройденный Гоголем втайне религиозный путь должен был привести к явным результатам. Эта закономерная перемена произошла через четыре года — после кризиса, случившегося с ним в Вене осенью 1840-го. Болезнь, страх смерти и “чудное исцеление” изменили его восприятие собственной жизни. Он не как писатель, а как христианин повернулся от затворничества к деятельности.

Что тут было причиной, а что следствием? Вряд ли судьба Гоголя-проповедника зависела от того, случилась болезнь или нет. Скорее наоборот, Гоголь в своей духовной жизни вырос уже до того, чтобы не только переживать, но и действовать, а значит — нести проповедь людям.

Он перерос себя — затворника, только лишь “стоящего перед Богом”. Ему пора было понять, что он не только сам по себе должен быть глубоко верующим и “рождённым свыше” человеком, но и должен практически что-то сделать, чтобы воплотить новое качество своей веры в делах. Но он этого, видимо, ещё не понимал. В отличие от первого, счастливого, мистического религиозного опыта наступало тяжёлое испытание: только смертельно испугавшись, он повернул свою жизнь в том направлении, которое от него требовалось. Он почувствовал непременную обязанность, долг служить обществу не только как писатель, а как христианин. “Вся жизнь моя отныне — один благодарный гимн”. (Письмо В. А. Жуковскому 1841 года.)

В дальнейшем в письмах его стали появляться туманные и в то же время определённые слова о том, что его действия и слова руководимы и поддерживаемы свыше. “Властью высшею облечено отныне моё слово”. “Вдвойне властно над тобой моё слово”. “…И горе кому бы то ни было не слушающему моего слова!” (Из письма А. С. Данилевскому 1841 года). “Благословенье это не бессильно, и потому с верой примите его”. (Из письма В. А. Жуковскому 1842 года.)

А потом в его дальнейшей жизни всё большее место занимает проповедь, масштаб и сила воздействия которой со временем возрастают. Гоголь-проповедник со временем как бы перерастает сам себя, и ему требуется всё больший масштаб деятельности.

Его письма друзьям с поучениями и наставлениями — это небольшая сфера проповеди. Необходимость большего воздействия на общество закономерно приводит Гоголя к книге “Выбранные места…”. Это наиболее выдающаяся и сильнодействующая часть его проповеднической деятельности.

Важно правильно позиционировать книгу “Выбранные места…”. Это не попытка философствовать, не политический прожект. Эго проповедь. Её значение — не в новизне философских идей, не в степени прогрессивности политических взглядов. А в воздействии на жизнь. И только в одном направлении и с одной целью — преображения её в духе христианства. Это больше, чем философия и политика.

Результат проповеди Гоголя (прежде всего, “Выбранных мест…”) мог быть, конечно, не в том, что все читатели стали бы следовать его советам и выполнять его наставления. Этого и не могло быть: не могли его друзья следовать всем тем советам, которые он им давал, если бы даже захотели; не могло и российское общество послушно осуществить ту модель усовершенствования, которую он предлагал в “Выбранных местах…”. Оно не могло даже серьёзно, без смеха и иронии, воспринимать её.

Чтобы лучше понять “Выбранные места…”, необходимо вспомнить исторические лекции Гоголя. В них на примере Средневековья четко указан механизм воздействия религии на общество — это власть церкви в качестве проводника религии в жизни. Вряд ли Гоголь, столь ясно представляя себе этот механизм в молодости, вдруг забыл о нём при создании “Выбранных мест…” и предложил вместо него набор неосуществимых советов.

Скорее всего, здесь была ситуация, подобная той, которая описана в рассказе Ф. М. Достоевского “Сон смешного человека”. Герой рассказа, отправляясь проповедовать истину, говорит: “Пусть это никогда не сбудется и не бывать раю (ведь уже это-то я понимаю!), — ну, а я всё-таки буду проповедовать”.

Вряд ли Гоголь всерьёз надеялся, что его наставления будут выполнены хотя бы частично. Но, видимо, он не мог не изложить тот рецепт изменения (или излечения) жизни, который он знал, видя в этом свою обязанность. Другой вопрос — воспользуется ли им общество.