А на очереди еще один “природопереворачивающий проект” — переброска северных рек на юг. Распутин с самого начала с теми, кто не приемлет его и выступает с осуждением в прессе. С трибуны VIII съезда писателей СССР в июне 1986 года звучит его протестующий голос по двум проблемам: нет повороту рек, нет целлюлозным комбинатам на Байкале.

Имя Распутина, по словам коллег-писателей “собой заслонившего Байкал в самый ответственный, переломный момент битвы”, становится знаменем защитников природы.

К концу 80-х появилось ощущение, что пагубный ход вещей все-таки можно остановить. Не прошел поворот северных рек. Началась подготовка нового, четвертого, постановления по охране Байкала. Распутин входит в созданную для этого комиссию, участвует в разработке предложений, выступает на собраниях партийно-хозяйственных активов Бурятии и Иркутской области. Не пройдет и проект прокладки трубы для переброски промстоков БЦБК в реку Иркут — в Иркутске по этому поводу была устроена демонстрация, собирались подписи в знак протеста.

“Что имеем… Байкальский пролог без эпилога” — третья распутинская статья в сборнике “Слово в защиту Байкала”(впервые опубликованная в “Правде” за 11 мая 1987 года) — уже более спокойное, аналитическое рассуждение о недавних событиях, поистине достойных сравнения “разве что с громкими названиями военных сражений”. В ней примечательны наблюдения о том, какими иезуитскими методами действуют покорители природы, наделенные властью, и понимание того, что в обществе произошло расслоение на “реактивное” и “остаточное” (традиционное) мышление, и каждое утверждает собственное понимание цивилизации.

Есть и надежда, что намечаемая правительством комплексная программа по сохранению лесов и вод Байкала позволит озеру вздохнуть легче, есть и сомнения — министерства по-прежнему не исполняют своих обещаний, а сроки перепрофилирования БЦБК отодвигаются на следующую пятилетку…

Все завершилось тем, что четвертое постановление по Байкалу в апреле 1987 года появилось. Среди главных мер — ликвидация БЦБК к 1993 году, перенос производства в Усть-Илимск; введение на Селенгинском комбинате замкнутого цикла водопользования. Для контроля за выполнением этого постановления была создана Межведомственная комиссия, Распутин вошел и в нее.

Вошел и понял: настроя на серьезную работу нет, — вспоминает писатель. Министры на заседания комиссии вместо себя посылают замов, “все та же раскачка, раскачка, раскачка, выжидающая, не изменится ли обстановка, чтобы, не дай Бог, не перестараться”.

Эпопея продолжалась.

Еще было участие в международном движении “За спасение пресных вод” в конце 80-х, последним шагом стало вхождение в Президентский совет при Горбачеве с одним чаяньем — помочь Байкалу.

Не получилось. Выжидающие выжидали не напрасно. В годы перестройки БЦБК перешел в частные руки и стал недосягаем для общественности. Да и общественность-то сошла на нет.

В борьбе за Байкал как в капле воды отразилось предкризисное состояние Советской державы. С одной стороны, заявила о себе гражданская зрелость общества, стремящегося воспрепятствовать ошибочным решениям власти, с другой — налицо была слабость этой власти. Страна становилась плохо управляемой, когда постановления партии и правительства не выполнялись, ведомства все больше превращались в удельные княжества, овладевая ресурсами и торя дорогу будущим олигархам…

* * *

“Сибирь, Сибирь…” — книга с таким названием, обновляясь и пополняясь, выдержала уже три издания. Так и хочется продолжить: “…горжусь, что я твой сын” — словами из ныне забытой песни.

Каким иным, как не сыновьим, можно назвать чувство, которое водило рукой писателя, делая из него дотошного краеведа и в то же время оставляя вдохновенным художником, подсказывая слова: “Нет ничего в мире, что можно было поставить в один ряд с Сибирью”. Мы можем гордиться — наша Сибирь, со всей ее природной красой, народным подвигом освоения, со всякими ее бедами и невзгодами, описана достойным ее размаха пером, и это перо нашего современника и земляка.

Даны портреты городов: “младовеликого” Тобольска, первой столицы Сибири; экзотической Кяхты, в старину называемой “песчаной Венецией”, “дитяти торгового брака России с Китаем” Иркутска, с его дивным деревянным зодчеством; выписаны и воспеты заповедные — нет, не уголки — целые страны: Горный Алтай с его ни с чем не сравнимым “природным волшебством” и мистическим Беловодьем; Русское Устье, чудом сохранившее в своей удаленности “вестник веков” — старинный русский язык; и, конечно, водные наши сокровища — озеро-море Байкал и Лена-река. В последнем издании 2006 года новые главы — “Транссиб” и “Кругобайкалка” — посвящены уникальным сооружениям железной дороги, труду строителей.

Есть в очерках и портрет сибиряка — исторический и общественно-нравственный (глава “Сибирь без романтики”). Он представляется настолько вылепленным естественной средой, что художнику, казалось, привелось лишь облечь это в словесную форму. “Ввиду великой природы и ее неослабевающего торжества человек невольно чувствовал себя значительным и сильным”. “Упорство и упрямство”, “глубокая и прочная укорененность на этой земле, совместимость человеческой души с природным духом”, привычка полагаться прежде всех на самого себя, “недоверчивость и скрытность”, но и “хлебосольность, искренность и радушие” — все это, считает писатель, могло воспитать только “крепкие, устоявшиеся нравы”.

Каждая строка очерка согрета заботой автора о благополучии края, и с каждым новым изданием прибавляется в книге беспокойных страниц.

В 2006-м, отвечая на вопрос: “Так что же такое сегодня Сибирь?”, писатель, уже не скрывая горечи, итожит свои наблюдения.

Если еще 30-40 лет назад “Сибирь стояла крепостью, в которой можно укрыться; кладовой, которую при нужде можно отомкнуть; силой, которую можно призвать; твердью, способной выдержать любой удар; славой, которой предстоит прогреметь”, то теперь, не успев прийти в себя от последствий бездумного “покорительства” в эпоху больших строек, она стала жертвой “хитрых и одновременно грубых махинаций” проходимцев, “самим себе устроившим распродажу общей собственности… Не одно столетие Сибирь пыталась снять с себя ярмо российской колонии, а теперь кончается тем, что ей приготовлена участь мировой колонии…”

Не хочется верить, что до этого дойдет — и Распутину не хочется верить, и нам, читателям-сибирякам. И остается влить свой голос в зов Сибири, “тяжкий, как стон”, услышанный писателем и выплеснутый в завершающих книгу словах: “Хозяина бы ей, заступника, умного строителя, доброго врачевателя!”

* * *

Горечь, боль, негодование и — сопротивление духа, ратоборство за отечественные святыни, за Россию, сталкиваемую на задворки Запада.

Оборачиваясь сегодня на события 90-х, ввергнувшие страну в катастрофу, все яснее понимаешь, что в 80-е Россия упустила свой шанс духовного обновления и подъема, может быть, единственный за всю советскую эпоху. Ведь были осознаны все искривления отечественных путей, как Феникс из пепла восстало Православие, приблизилось Русское Зарубежье — Россия собиралась духовно и воссоединялась исторически. Как жаль, что не успела, что не дали собраться!

Распутин не молчал ни накануне, ни после событий новой смуты. Победившую “демократию” он не поддержал и говорил об этом прямо. Говорил в интервью газетам и журналам, с трибуны писательских съездов и Всемирного Русского Народного Собора, на встречах с читателями. Вот некоторые из его высказываний тех лет. Приведем без комментариев — они излишни.

О национальной идее: “Какая, говорите, идея спасет Россию… Ответ, я думаю, содержится в самом вопросе. Какая идея спасет Китай? Китайская. Японию — японская. Россию может спасти только российская идея. Все несчастья России происходят оттого, что ей никак не дают жить собственной головой… Для русских — это освободиться от навязанного им комплекса неполноценности, осознать свое достоинство и неповторимость, понимать под достоинством не национальную спесь, а духовно-качественное строительство. Для России — это сохранение своей государственности, возвращение былой славы и чести…” (“Литературная Россия”, январь, 1992).