Да, ещё там мужика с операции привезли, его другие спрашивают: ну чо? А он им – ничо. Говорит: «Я просыпаюсь, операция ещё идёт. Они мне, типа, «всё, заканчиваем». А я, по ходу, всё ещё под наркозом, боли ещё не чувствую. Ну, я им и говорю: «Дайте я вены сам себе попробую перевязать». Они дали – я попробовал». А мужики ему: ну и чо? «Да ничо, думаешь удобно одной рукой вены вязать?!» Я слушал и думал – жуть.

Но ни шагу назад! Да, в принципе, даже поесть мне не особо удавалось из-за своей мягкотелости и не очень-то бурному стремлению к выживанию. Ну, и, конечно, главная причина, так это то, что в палате, например, пятнадцать человек… открывается дверь, закатывается тележка с едой… а тарелок-то на ней всего восемь! И все – порезанные и перемазанные зелёнкой и те, кто ждёт своей участи – бросаются на борьбу за свои драгоценные макароны по-флотски, сшибая всё, что оказывается на их пути! Я обычно принимал роль голодного наблюдателя и успокаивался тем, что «пусть поедят, всё равно им недолго осталось. Я-то здесь не задержусь». В итоге, голодал я около трёх суток, потом палата заметно опустела, и я всё же урвал себе тарелку с рисом. Только во всей этой суете, я забыл одно – вилки у меня нет, ложки тоже, даже чайной. А ещё я был очень скромным парнем, поэтому спросить приборы в больнице побоялся. В конечном счёте – ел руками! И этот рис – холодный, пресный, слипшийся – он был таким вкусным и таким солёным, что я готов был съесть килограмм этого дерьма… но была всего лишь одна тарелка. Близился Новый Год… люди ждали операций. Я же позвонил домой и сказал: «У меня больше ничего не болит»

Да, так косили от школы в моё время!

2

Итак, где это я застрял? А! Ну вот… Я приезжаю на рентген в Военно-Морской Госпиталь… делаем снимок – ждём ответа. И долго ждать не пришлось: сказали «Инфильтративный туберкулёз верхушки левого лёгкого»… обидно. Правда, в этот момент я мало что чувствовал – наверное, шок. Просто надо же было как-то отреагировать на то, что всё, о чём мечталось, и всё, чего просто хотелось, может не сбыться… и я сказал: «Обидно». Без эмоций, без паники. Родня кричала: «Вы нас убили!», когда узнала, что за дело со мной вышло, а я полностью ушёл в себя.

Меня направили в районный тубдиспансер, а от туда – в Московский. Главное, везде говорили, что это сейчас не смертельно, тем более на такой стадии, как у меня… это лечится. Это немного успокаивало. Тем временем я уже около месяца замечал кровяные прожилки в своей мокроте. И было немного страшно. Каждый раз, в каждом диспансере я видел плакат с улыбающейся врачихой-блондинкой на фоне, где было написано жирным шрифтом «ТУБЕРКУЛЁЗ ИЗЛЕЧИМ!», но это не внушало доверия. Там, на плакате, были расписаны симптомы туберкулёза: кашель в течение трёх недель; температура 37-37,5; боли в груди; потливость по ночам; кровохарканье и прочее. Ни одного симптома, кроме прожилков крови в мокроте у меня не наблюдалось. Если бы не та флюорография, где б я сейчас был?

Но вот, что мне всегда нравилось в таких диспансерах: обращались, как с умирающими, хотя при этом говорили, что наш недуг лечится – парадокс. Итак, в Московском диспансере мне сказали: «В стационар, юноша… в стационар!», что означало – в больницу. Спросили:

– Куришь?

Ответил:

– Нет.

А тем временем, пока очередь медленно входила и выходила из кабинета, я потягивал синий «Бонд» на крыльце диспансера.

– А долго мне придётся в больнице лежать?

– Около месяца.

Я подумал: «Месяц не видеть дома, друзей, забыть про всё это! Ужас!» Для меня, с моим трёхдневным опытом в районной больнице – это было серьёзное испытание.

После этого мне предложили на выбор две больницы: на Яузе и на Новослободской. Две таблетки Морфеуса… обе – Матрица. Впоследствии мне предлагали гораздо больше двух таблеток, изменяющих реальность. Приём лекарств был обязателен, но об этом – чуть позже. Я делаю выбор (барабанная дробь):

НИИ и Кафедра Фтизиопульмонологии имени Сеченова на Новослободской! Прекрасное место: практически за забором Театр Российской Армии, дом Достоевского прямо на территории больницы! Кроме того, бывший Институт Благородных Девиц, учреждённый Достоевским – великим деятелем и писателем!

Да, но всё это я заметил, конечно же, не сразу. В глаза бросались жёлтые стены с белой каёмкой, которыми были украшены почти все здания на территории института. Там, кстати, ещё и студенты учились. Но мне там придётся лежать, как мне сказали, месяц. Это было 25 февраля, и я не помню солнечный или пасмурный день стоял тогда над Москвой; мне было всё равно. Я только помню, как, зайдя на первый этаж, я ужаснулся грандиозности гигантского коридора. Он казался очень ровным и конкретным, этот коридор, и видно было, откуда он начинается и где его конец, но на самом деле всё было гораздо сложнее. В двух концах этого коридора были двери, которые вели в бесконечные лабиринты этой громады. Возле входа стояло большое старинное зеркало, которое, видимо, никто не менял уже лет, эдак, двести. При том, что здание 1805-го года постройки. Это я про терапевтический корпус, в котором я лежал. С фронта – по обе стороны от парадной двери располагались арки, создающие собой веранду. Арки держали гигантский балкон, на котором могло бы свободно уместиться человек 20, если не больше… даже если бы все были толстые. От балкона наверх тянулись круглые белые колонны. Грандиозное строение! Дверь на балкон находилась в физкультурном зале, где обычно проходили занятия по дыхательной физкультуре, на которой никто не появлялся. На всей территории росли деревья: дубы и клёны или… не знаю, не ботаник. На деревянные входные двери строго смотрел памятник Семёну Михайловичу Швайцару – это врач, один из основателей тубдиспансеров в России. Асфальтовые дорожки, много территории для зелёных насаждений… Благодать! только тогда мне это было всё равно… я кашлял, и бывало даже немного с кровью.

Я подумал: тут водятся призраки. Хотя был и не очень суеверным. Просто было бы круто снять там кино о призраках, но как я потом узнал, наш адрес, Достоевского 4, знают многие режиссёры. Тут, говорят, и какой-то из Дозоров снимали и комедию Ёлки… да что там Ёлки! При мне Маргошу делали!

Если рассказывать о корпусах, упорядочивая их от Театра Российской Армии, то первым будет хирургический. Здешние обитатели его называли просто – ХЕР. Эта глыба ошеломляла ещё больше, чем наша Терапия. А уж в коммуникации коридоров тут вообще было не разобраться. И если у нас только на втором этаже в ТДПО (Туберкулёзного Детского и Подросткового Отделения) был евроремонт, то здесь о нём даже не слыхали. Бледно-жёлтый оттенок стен отдавал Большой Историей. Никакого линолеума в палатах – только деревянные скрипучие полы и старая коричневая плитка в коридоре. Никаких признаков нашего «пластикового века». Полагаю, последний раз ХЕР ремонтировали в годах 30-х, так что окна тоже были старые и местами гнилые. Однако всё это мне нравилось гораздо больше, чем скучный угнетающий цвет евроремонта в ТДПО. Только широкий подоконник радовал меня своим уютом… он был и правда уютный – большой и широкий. Я, порой, взгромождался на него и смотрел на проходящие за забором трамваи. Первое время часто, а потом – всё реже.

Почти пристроенный к Хирургии, стоял самый зловещий корпус на территории – Корпус для больных СПИДом и туберкулёзом одновременно. «Оставь надежду, всяк сюда входящий» – так нужно было написать на двери Корпуса. Внутри я сам не был, но рассказывали, что тех, кто там лежит никуда не выпускают… только на крыльцо покурить. Я, честно говоря, ни разу не видел, чтоб оттуда кто-то выходил. Оттуда уезжали… вперёд ногами… прямиком в Морг на тележках для трупов.