Вряд ли у Стефана Цвейга найдется время для Вальтера Ландауэра в среду. Здесь, у моря, этим летом у него вообще ни на что нет времени. То есть абсолютно. Ему почти не пишут, а это значит: нет плохих новостей, нет писем с мольбами о материальной помощи и никаких нападок из-за «Кастеллио», из-за брошенной жены, из-за брошенного дома на горе Капуцинов, из-за чрезмерной политической сдержанности, из-за чрезмерной агрессивности. Все, что ему нужно здесь, на старом летнем курорте его жизни, – это покой, и покой не ради себя, а ради работы.

Как он писал Лотте? «Мы будем просто жить». Но в том же письме присовокупил, кто должен составить ему компанию в этой «просто жизни» на побережье: «Вы и печатная машинка». Да, пожалуй, немного бессердечно было тогда, в конце июня, писать своей пока еще тайной возлюбленной, что он даст ей телеграмму, чтобы «вы и печатная машинка могли через день-два приехать».

Третьего июля, отправляя Лотте в Лондон последние дорожные наставления, он повторил в пункте 4, что ей нужно взять с собой: «Конечно, печатную машинку». Прежде всего Цвейг хотел работать. Вот почему за ним последовала не только его секретарь и любовница Лотта Альтманн, – пообещал приехать и его друг и редактор Эмиль Фукс. Несколько дней назад он прибыл из Зальцбурга для того, чтобы помочь Цвейгу собрать второй том новелл, который осенью должен выйти в новом издательстве Райхнера.

Фукс – давний редактор Цвейга, за долгие годы между ними установилась тесная и плодотворная дружба, кроме того, у них есть одна общая страсть – шахматы. Поэтому все называют редактора Шахматным Лисом[64]. И если Цвейг не сидит вечером с Ротом, значит, он коротает часы с Фуксом перед шахматной доской, куря сигару, в полном молчании.

Так что у Цвейга здесь чуть ли не целый писательский отдел. И работает он лучше, чем в былые годы. Пока Фукс готовит том новелл, Цвейг пишет две миниатюры из цикла «Звездные часы человечества»: одна – о завоевании Византии, вторая – о путешествии Ленина в 1917 году из Германии в Россию в пломбированном вагоне.

С обеими он справляется легко, он заранее собрал материал, а византийская новелла пускает новый росток большой новеллы, которую он теперь пишет, очень рассчитывая на помощь Йозефа Рота. «Я работаю над этой новеллой, – написал он Роту за два месяца до отъезда в Остенде. – В действительности это легенда, еврейская легенда, которую я возвожу и расширяю на очень узком историческом фундаменте. Думаю, должно получиться недурно, хотя не в моих правилах об этом говорить. Я не совсем уверен в стиле. Мне нужен ваш взгляд». Но стиль – не единственное, в чем Цвейг сейчас не уверен. Есть еще религиозная, или, точнее, ритуальная сторона. В конце июня он признается Роту: «Для меня было бы счастьем, если бы вы согласились быть моей литературной совестью в этой легенде. Мы могли бы по вечерам, как в старые добрые времена, исследовать и учиться друг у друга». Новелла, которую пишет Цвейг, будет опубликована под названием «Погребенный светильник». Это легенда о семисвечнике, который странствует из Иерусалима в Вавилон и снова возвращается, а затем в качестве трофея Тита оказывается в Риме, где его похищают вандалы и отправляют в Карфаген, наконец, захваченный Велизарием, он попадает в Византию. И вот Юстиниан возвращает его в Иерусалим, но уже в христианский храм, после чего светильник исчезает навсегда. Это история о вечных еврейских скитаниях, которую Стефан Цвейг хочет дописать в Остенде. Это история меноры, семиствольного подсвечника, как история изгнания и бездомности евреев и их неугасающей надежды на то, что однажды вечные скитания закончатся. Он говорил Роту, что может писать теперь только то, «что резонирует со временем и укрепляет надежду». Но на самом деле эта история безысходна и печальна. В очередной раз светильник теряется. Цвейг преломляет эту историю через судьбу еврея Вениамина Марнефеша, который, будучи еще ребенком, видел похищение меноры и молча, в отчаянии наблюдал за тем, как рабы вандалов переносили на корабль награбленные сокровища Рима. Он попытался вырвать семисвечник у раба, но упал, а выпавший из рук вандала светильник раздробил ему плечо. Менора кажется навсегда потерянной: «Забурлила над килем белая пена, и коричневое тело заколыхалось на волнах, как будто оно жило и дышало. Распустив паруса, галеон уходил с рейда в открытое, бесконечное море»[65].

Вениамин Марнефеш будет уже глубоким стариком, когда его судьба и судьба меноры совершат свой круг. Примерно в конце первой трети книги в день разрушения Храма, девятого ава, евреи Рима собираются на кладбище, чтобы прочитать Кинот, скорбные песни, помолиться, оплакать и вспомнить день, когда евреи всего мира стали бездомными. Уже на закате евреи узнают, что светильник снова выкраден, на сей раз Велизарием, и плывет вместе с другими трофеями в Византию. Только один человек тихо улыбается этому горькому известию: Вениамин, по-читаемый общиной избранником[66], прозревает, что скорбная весть может таить в себе и зерно хорошей вести.

Над этим отрывком Стефан Цвейг безуспешно бьется. Возможно, ему не хватает воображения, личных воспоминаний, опыта, сочувствия или исторического материала.

Цвейг ведет Рота в итальянский ресторан Almondo на улице Лангестраат, едва ли не единственное место, где ему уже несколько раз удавалось уговорить своего друга поесть. Хозяин ресторана Йозеф Альмондо всегда сам их обслуживает, он гордится такими гостями. Поев, они даже пьют шнапс Verveine для лучшего усвоения пищи и, как подмечает Альмондо, к вящей радости Йозефа Рота.

После обеда Цвейг уговаривает Рота посидеть с ним и Лоттой на террасе бистро, на свежем воздухе, на ветру, на солнышке. У Лотты с собой фотоаппарат, она смеется и просит их придвинуться друг к другу, для фото. Вообще-то Роту достаточно и того, что он позволяет солнцу светить на себя, но ему не хочется защищаться в такой чудесный день. Поэтому он воинственно, но и скептически, приподняв насмешливо правую бровь, смотрит в объектив Лотты. Он не тщеславен, его не волнует, что хохолок на лбу реденький и всклокоченный, а галстук-бабочка в разноцветную полоску слегка пожеван. Зато новый черный пиджак сидит идеально. Но куда девать руки? Несколько неуверенно он кладет руку с желтыми от никотина пальцами, еще сжимающими почти выкуренную сигарету, рядом с наполовину полным бокалом белого вина, а Цвейг перебирается поближе к другу. Его стул чуть на возвышении, и это делает его на полголовы выше Рота; он вальяжно улыбается. В твидовом костюме и жилете с галстуком, слишком теплыми для этого летнего дня, Цвейг не обращает внимания на камеру, он смотрит на Рота. Лотта ловит взгляд Цвейга в объектив: да, он смотрит на друга покровительственно, но это взгляд отца или старшего брата, мягкий, любящий, немного озабоченный. Он добродушно улыбается, а фотографирующей Лотте кажется, что он вот-вот обнимет своего друга, тогда как Рот выглядит так, будто именно этого отеческого жеста он боится.

Лотта фотографирует их. Рот снова расслабляется, они обсуждают сделанное за день, более горячо и подробно, чем когда бы то ни было – так, как ни с кем другим они не могли бы обсуждать. И Цвейг признается Роту в своем фиаско: он не может понять легенду и особенно этот отрывок. Такое возможно лишь с близким человеком, с братом, с тем, чью каждую строчку ты прочел и знаешь его старые книги и новые планы. «Как ужасна судьба народа, обреченного на бесконечное ожидание, на вечное “когда-нибудь” и “может быть”. Его удел – молча доверять Писанию и никогда не постигать знака, не осязать символа, не получать знамения!» – пишет Цвейг в своей легенде. А как же девятое ава, день величайшего траура? Каким он был, Рот?

Вечером каждый идет своей дорогой. Рот – в Hôtel de la Couronne, к Ирмгард Койн; Цвейг дал ему денег, чтобы он мог оплатить номер на несколько недель вперед. А Цвейг возвращается в свою скромную квартирку у моря, на широкой набережной Альберта I, в Maison Floréal, красивом угловом доме с башенками. Он живет на третьем этаже, Лотта – на четвертом, лифта нет. Это, конечно, варварство, предупреждал он Лотту загодя, но другого выхода не было. Ему просто необходима лоджия – рабочий кабинет с видом на море и бесконечность. Какая открылась мальчику Вениамину, когда он видел, как увозили менору, и пытался ее спасти: «Словно зачарованный, он смотрел на море, которое увидел впервые. Перед ним, вплоть до резкой черты, где водная гладь касалась неба, синело бесконечное выпуклое зеркало, сияло пространство, показавшееся ему более огромным, чем впервые увиденный им купол ночи с россыпью звезд на небосводе».