– Картошка не лезла в горло. Я всё время ждал, что эти люди накинуться на меня и убьют! – хохотал папа. При этом взгляд его настороженно блуждал по пустынным тротуарам.

Впрочем, однажды он проговорился, что в этом городке пытался вылечить Игнату горло, но что-то пошло не так. С тех пор и не останавливаются.

Игнат должен был забыть эту оговорку. Но запомнил до сих пор. Вот ведь странность.

Городок проезжали быстро, почему-то свернув с центральной дороги на узкие улочки и затем вовсе на обочину вдоль леса. А за ним снова начались поля и куцые леса с мелкими, будто пришибленными деревьями, с оврагами, наполненными туманом и с влагой, зависшей в весеннем воздухе и разбивающейся о лобовое стекло.

Игнат вырвал лист из блокнота, написал со знаком вопроса, можно ли ему будет на завтрак кофе, в придачу к хот-догу? Он ведь уже почти взрослый, чтобы пить кофе. В прошлую поездку обещали подумать.

– Я в первый раз попробовал кофе в шесть лет, – неожиданно сказал папа. – Пока никто не видит. Мой отец сварил в турке и ушёл во двор. Я же пробрался на кухню, как форменный шпион, и залпом выпил прямо из турки. Блевал потом полдня. Это же была гуща, без сахара, крепкая, как мой кулак. И голова кружилась так долго, что, кажется, время от времени кружится до сих пор… Но тебе, наверное, можно. Я не знаю. В твоём-то состоянии.

После горячего шоколада Игнат обычно засыпал, а просыпался уже на подъезде к большому городу, когда папа выруливал на многополосные трассы, вклинивался в оживлённое движение и начинал петлять по развязкам и развилкам. Только папа знал, куда они едут. Каждый раз район в городе был новый, неизвестный. Но в одно место заглядывали всегда – придорожное кафе на трассе «У дальнобойщиков».

По утрам парковка пустовала. Папа остановился чуть левее стеклянных витрин, за которыми проглядывались красные диваны, квадратные столики, холодильники с напитками и редкие посетители. Он первым вышел из салона, разминаясь и снова щурясь на яркое солнце. Закурил.

Мама перебралась на заднее сиденье, убрала детский рюкзак и подвинулась ближе к Игнату. В одной руке мама держала маникюрные ножницы, а в другой – йод и пучок ваты.

– Малыш, ты же помнишь, что нельзя делать? – спросила она серьёзно.

Он кивнул.

Не разрешалось говорить, кричать, произносить резкие звуки, способные напрячь горло, расстегивать воротник и снимать тонкий шарф с надписью «Spider-man».

– Малыш, сейчас будет немного больно, – продолжила она, взволнованно моргая. Он почему-то вспомнил, что мама всегда так говорила – и не обманывала. Просто раньше он забывал про боль, а сейчас вот не забыл.

Игнат улыбнулся, положив ладонь маме на плечо. Он готов был потерпеть ради самых лучших дней в жизни и чёртова колеса. Тогда мама поднесла маникюрные ножницы к его губам и начала осторожно срезать старый липкий кусок скотча.

***

…Игнат вышел из квартиры безымянной женщины. В горле зудело, «дурные слова» клокотали, напрягая шейные мышцы. В натянутом комке под подбородком будто возился кто-то, впивался коготками в кожу.

Мама наверняка будет ругаться. Ещё бы: нарушил вообще все правила – напрягал горло, кричал, разговаривал… Большие многоквартирные дома его пугали. В них было непривычно шумно, страшно воняло, а ещё кругом были незнакомые люди. Много незнакомых людей за дверьми каждой из квартир.

Пулей поднявшись на три этажа выше, Игнат ввалился в квартиру, схватил блокнот и написал о происходящем.

Мама, мывшая посуду, отвлеклась, прочитала, и взгляд её сделался непривычно тяжёлым. Она посмотрела на хмурившегося папу, пробормотала:

– Я же говорила. Какие детские площадки в таком состоянии?

Папа присел перед Игнатом на корточки, внимательно осмотрел сына. От папы пахло машинным маслом.

– Она ничего плохого не успела сделать? – спросил он.

Игнат пожал плечами. Болела верхняя губа, которую женщина зацепила розовым ногтем, когда водила руками по лицу. В ноздри забился запах её старого похотливого тела.

– А ты? Ты сделал что-то? Помнишь, в какой квартире? – спросил папа.

Игнат кивнул. Он заметил, что у мамы на висках седые волосы. Раньше не замечал, а теперь вот заметил. Мама пробормотала:

– Как же мерзко…

Папа потянул Игната за руку. В молчании спустились на нужный этаж. Звуки шагов гулко отдавались по пустынной лестнице. Между этажами кто-то оставил на ступеньках ворох пустых бутылок и сигаретные окурки. Папа подхватил Игната подмышки и перенёс через всё это добро (хотя, какое же это добро, в самом деле?). Игнат вспомнил, что их семья всегда почему-то останавливалась в таких вот дешёвых и дурацких многоэтажках. Права была женщина – одни алкоголики и наркоманы.

(Здесь никто не будет смотреть на твой шарф и рваные губы)

На четвёртом этаже он быстро нашёл нужную дверь с щербатым глазком, показал папе ключ, который взял, выходя из квартиры женщины.

– Молодец, – сухо сказал папа хриплым и чуть булькающим голосом, словно в горло попал клочок наждачной бумаги. Игнат знал эти ощущения. – Я зайду первым, а ты стой здесь, хорошо?

Он несколько раз безуспешно пытался попасть ключом в замочную скважину. Когда, наконец, справился, выдохнул, открыл дверь и шагнул в полумрак коридора.

Игнат зажмурился.

Судя по звукам, папа прошёл по коридору, задевая целлофановые пакеты, зонты и одежду. Дверь, подавшись сквозняку с пролёта, начала со скрипом закрываться. Игнат не открывал глаз. Он представил в деталях, как папа идёт сначала на кухню – там у женщины грязно, захламлено, накурено, подоконник в сигаретном пепле и дохлых тараканах, а на батарее сушатся жёлтые куски марли. На кухне женщины нет. Тогда папа пойдёт в комнату, там, где по полу рассыпаны мармеладки. И ещё опрокинуто кресло – Игнат хорошо запомнил, как оно упало, задрав кривые ножки вверх. Папа всё увидит и всё поймёт. Не обрадуется. Заставит читать все три молитвы, раз за разом, пока не заболят губы и не охрипнет голос.

Из квартиры донесся шум. Что-то упало. Кто-то вскрикнул. А потом – глухие частые удары.

Игнат открыл глаза в тот момент, когда вышел папа. Лицо у него, руки, обнажённая шея были в мелких каплях крови. Глаза выпучены.

– Пойдём, – сказал коротко, сгребая Игната в охапку.

Вернулись в квартиру, где в коридоре ждала взволнованная мама. Игната оставили на пороге. Родители ушли в кухню, о чём-то там торопливо совещались.

– Я устала, – говорила мама.

И ещё:

– Когда-нибудь это закончится?

Игнат не знал, куда деваться. Ему вспомнилось, что он видел маму в больших жёлтых перчатках, кончики пальцев которых были в крови. Или это был один из тех страшных снов, из которых Игнат иногда не мог выбраться?

Родители вышли из кухни. Мама молча взяла Игната за руку, ладонь у неё была шершавая и тёплая.

Все вместе спустились на три этажа ниже. Игнат снова хотел остаться на лестничном пролёте, около лифта или даже спрятаться за мусоропроводом. Но мама провела его внутрь квартиры, а папа, зашедший следом, аккуратно закрыл дверь на замок.

Игнат понял, что забыл планшет с мультфильмами, но было уже поздно возвращаться.

Мама сразу направилась в ванную. Зашумела вода.

– Это ненадолго, – сказала папа мрачно. Он обманывал.

Игнат понял – надолго. Как минимум на всю ночь.

***

Мама возилась с уборкой.

Игнат сидел в кухне на табурете, старался смотреть в окно, но всё время переводил взгляд на вещи безымянной женщины. Папа заносил их из комнаты, складывал в кучу у батареи. Вещей было много, и они были в крови, будто вся квартира оказалась вдруг в крови. У мамы уйдёт вечность, она сотрёт руки до локтей, но ни за что не вычистит до конца.

В ванной шумела вода. Мама выносила тазик, исчезала за дверью комнаты, возвращалась. Лоб у неё блестел от пота. Папа же, складывая вещи, курил. Он редко курил в доме, обычно выходил на крыльцо, а тут задымил как ни в чём не бывало, и в кухне скоро стало едко от табачного дыма.