P.S. Это я дописываю уже Внизу. Я заглянула в твою комнату. Ты спишь, как младенец. Я тебя, к счастью, не разбудила. Занавески закрыты, и в сумраке трудно понять, но, по-моему, ты в порядке. Слава богу. По крайней мере, я уезжаю успокоенная. Хотя… Сейчас я бы не назвала себя спокойной. Если захочешь, позвони мне. Нет, лучше не надо. Я должна сказать еще что-то очень важное, но не могу сообразить что. Может быть, я когда-нибудь выучу испанский язык. Пока! Твоя Керри».

Слово «твоя» было дважды подчеркнуто. Эрик молча положил листки обратно под кувшин и с усилием отодвинул кресло на место. Потом пошел на кухню, включил электрочайник, насыпал себе в чашку кофе с сахаром и стал ждать, пока закипит вода. Завтракать не хотелось. Выпив кофе, Эрик вернулся в гостиную, уселся в качалку и перечитал письмо. Потом сложил листки вчетверо и зачем-то спрятал в карман. Потом потянулся к подоконнику, взял с него забытую соломенную шляпу и принялся разглядывать ее поля, уже успевшие обтрепаться и выгореть на солнце. Потом положил шляпу себе на колени, выдернул из нее одну соломинку и, крутя ее в пальцах, начал негромко декламировать:

— Я боюсь потерять это светлое чудо,

Что в глазах твоих влажных застыло в молчанье,

Я боюсь этой ночи, в которой не буду

Прикасаться лицом к твоей розе дыханья.

Я боюсь, что ветвей моих мертвая груда

Устилать этот берег таинственный станет;

Я носить не хочу за собою повсюду

Те плоды, где укроются черви страданья.

Если клад мой заветный взяла ты с собою,

Если ты моя боль, что пощады не просит,

Если даже совсем ничего я не стою, -

Пусть последний мой колос утрата не скосит,

И пусть будет поток твой усыпан листвою,

Что роняет моя уходящая осень[9].

Эрик не смотрел на часы и не знал, сколько времени он просидел в кресле со шляпой на коленях, но солнце уже переместилось в другой угол сада, когда за стеной послышались шаги и раздался глухой удар, словно на пол веранды бросили какую-то тяжелую ношу. Дверь приоткрылась, и в нее протиснулась запыхавшаяся, раскрасневшаяся Керри.

— Эрик… Я подумала… То есть я поняла…

— Поразительно. Ты опять что-то поняла — в тридцать третий раз за последние двое суток. Далеко успела уехать?

— До Бэнкрофта. Там я вышла и пересела на автобус, идущий в обратную сторону… Бог мой, ты давно держишь в руках мою шляпу?

— Часа два.

— Теперь понятно, почему я вылезла в Бэнкрофте… Знаешь, у берегов Ирландии водятся морские девы — мерроу. Они очень своевольны, коварны и часто губят людей. Но у каждой мерроу есть волшебная шляпа. Так вот, если ее украсть, мерроу не сможет вернуться в море. Она будет покорна тому, кто владеет ее шляпой… Лучше отдай ее мне.

— Ну уж нет! — Эрик поднялся. — Я не отдам тебе ни шляпу, ни твое письмо, ни даже твои многотонные сумки с барахлом. Иди сюда, чертова морская дева…

Керри покорно приблизилась и сама стянула с Эрика очки. Впервые он целовал ее, абсолютно уверенный, что она никуда не улизнет. Он сделал небольшую паузу лишь для того, чтобы глотнуть воздуха и откинуть с ее лица растрепавшиеся волосы.

— Que bueno[10], — прошептала Керри.

— А? — ошеломленно спросил одурманенный, плохо соображающий Эрик, напрочь забыв, что вообще-то ему знаком язык, на котором прозвучали эти слова.

— Не отвлекайся. Я только хотела сказать… Я люблю тебя, чертов слепой аллергик!

Кресло поскрипывало, продолжая бесцельно качаться. Брошенная на него соломенная шляпа соскользнула на пол, Эрик задел ее ногой, и она жалобно хрустнула, продавленная обрушившимся на нее бамбуковым полозом. Но свидетелем безвременной кончины шляпки стало только кресло, которое с истинно восточной невозмутимостью следило за разворачивающимися перед ним событиями. Сколько оно уже видело подобных сцен за восемьдесят лет! И сколько еще увидит — бамбук прочен и долговечен. С высокого ясеня за окном спорхнул первый желтый лист, отчего-то вздумавший открыть сезон листопада в самой середине августа.