Со временем, идя на поправку, для Николая стало любимым занятием сидеть подле окна и наблюдать проступающие признаки весны. Признаться, во взрослой жизни – детские годы не в счёт – ему никогда не хватало времени заняться обычным делом: наблюдать, как после зимней спячки пробуждается земля. Как рождается в тусклом предрассветном мареве заливистая трель птиц, которых не видно, но их пение…

Своего спасителя, доктора Белецкого, Мансура запомнил на всю жизнь. После выписки из лазарета врачи вынесли вердикт – к строевой службе не годен. Да только Николай особо и не сопротивлялся, посчитав, что достаточно отслужил в контрразведке, где не раз приходилось рисковать жизнью, видеть смерть близких людей. Одним словом, навидался всякого. Спроси его: сколько раз бывал на мушке врагов и сколько раз целился сам во врагов – не ответит.

За несколько суток до выписки он вдруг отчётливо осознал непоколебимую решимость – забрать Алёну в жёны и стать семейным человеком. А может, это был зов предков, тот зов, который незримо, но неотступно преследует каждого человека и затевает в нём внутреннюю борьбу, закручивая все помыслы и чувства в инстинкты. Возможно, пришла зрелость, а вслед за ней и успокоенность. Николай задумался о будущем. Задумался по-настоящему. Благо, времени было предостаточно.

Осенью сорок пятого года, когда ещё не до конца отгремели победные салюты в Москве, свершилось главное событие в его жизни – они скромно расписались с Алёной. Это умножило его стремление вернуться к мирной профессии и посвятить себя тихому семейному счастью.

Ведь не зря же много лет назад, пытался поступить в лесной техникум. Впрочем, переквалифицироваться в столь короткие сроки, без мучительных и бюрократических проволочек, военному человеку не так-то просто. Тут, как-то очень некстати, вспомнил о нём генерал-майор Гладилин, срочно вызвал в Москву, в министерство: предложил работу, связанную с подготовкой диверсионных групп, умеющих ориентироваться в сложных таёжных условиях.

– С таким-то опытом и навыками, молодых учить надо, а ты на покой собрался. Всё-таки не торопись, Николай Васильевич, подумай несколько месяцев, подлечись, я сам позвоню, авось передумаешь, – боевой командир не скрывал горького сожаления по поводу решения капитана. Он и звонил пару раз, а во время недолгих разговоров, хоть и не очень настойчиво, а скорее, наоборот, с деловитой родительской теплотой старался Николаю объяснить поспешность его решения, отговорить. Однако Николай остался верен тому желанию, что так охватило его сразу после того, когда к нему вернулась речь. К тому же не по душе была Николаю кабинетная работа.

– Всю жизнь по тайге брожу, а теперь пыль что ли в кабинетах на старости лет глотать буду! – отговаривался Николай.

Наконец, поздней осенью сорок седьмого года его демобилизовали. А ещё через три месяца Николай и Алёна тряслись в набитом до отказа вагоне. Конечная остановка молодой семьи – Иркутск. Мансура был счастлив от всего, что происходило в его судьбе. Уговаривать Алёну не пришлось: достаточно было посмотреть в её глаза, чтобы понять – она за ним хоть на край света. Отрадное семейное счастье, о котором украдкой мечталось обоим, купельной песней растворялось в их сердцах.

Малая родина встретила блудного сына величавой необъятностью. Только сейчас, глядя на бесконечные заснеженные просторы, которые не только завораживали, но и пугали – Мансура понял, как скучал все эти годы по родным местам. Никогда ещё Николай от душевной успокоенности не погружался в такое блаженство. Неземное светлое чувство, наполненное сложными переливами, разраставшееся в нём, передалось и Алёне. В таком благостном расположении духа они подъезжали к деревне Уварово. Стоило только увидеть издали отчий дом – водитель громыхающей и почти разваливающейся полуторки подобрал их больше от скуки, чем из душевного участия, и болтал всю дорогу без умолку -Николай почувствовал под сердцем щемящую боль.

В последний раз отца Николай видел в тридцать восьмом году. Тогда он с трудом вырвался в отпуск, думал, на пару недель, но уже через несколько суток срочно вызвали в Иркутское управление НКВД и откомандировали в Бодайбо налаживать работу заградительных отрядов. На отца в те минуты было жалко смотреть. Контрабандный отток золота из Восточной Сибири не прекращался – на это указывали все сведения засекреченных источников. По большей части источники – это местные жители, поддерживавшие советскую власть. Там Мансуру и застала война. Потом, в сентябре сорок первого, когда стало понятно, что война закончится не скоро, его направили в Москву. Всё, что успел сообщить о себе Николай в коротком письме домой: «Не волнуйся, еду на фронт бить фрицев, жив, здоров, береги себя. Сын».

Василию Георгиевичу что на это, первое, письмо, что на последующие и отвечать-то было некуда: все письма приходили без обратного адреса. Так прокатились военные годы, которые Мансура вспоминать не любил. Слишком много крови, людских потерь. Слишком много незаживающих ран ещё бередилось в памяти. Куда больше его занимали долгожданные трудовые будни. Когда Мансуре, обрисовав всю картину происходящего без прикрас, предложили новое назначение с переводом в родные края, он согласился даже не раздумывая. Можно было получить назначение с перспективой руководителя – лесхозы и леспромхозы росли как на дрожжах, – но вот здесь Николай проявил характер: отказался от всяких должностей… «Начну с лесничего! Там видно будет!» – ведь всё, о чём мечталось Николаю с Алёной в те дни – об уединении и тишине.

Аргументы его показались более чем убедительными. У начальства не вызывало сомнений, что Мансура справится: орденоносец, в звании майора, здешние края знает, как свои пять пальцев. Его, вообще, можно смело причислять к династии охотоведов: когда-то дед, потом отец практически всю жизнь промышляли охотой. Николая сызмальства за собой в тайгу таскали. Оттого тайга для Николая – дом родной. Но были и голодные времена, Николай это помнил отчётливо, когда пушнину сбывать было некому и некуда, когда все медовые пасеки пришли в запустение, когда даже кедровый орех перестал пользоваться у горожан и коммерсантов спросом. Выход виделся в одном – перебираться в город.

Василий Георгиевич не имел рабочей профессии, писал и читал с трудом, в город поехал, веруя в удачу, природное упрямство и опять же природное трудолюбие. А ещё надеялся сразу прибиться к заводским или к ремесленным артелям.

– Шоб ручками больше было работы, чем головой, – не раз говаривал отец, подначивая жену, мать Николая, к переменам.

Однако вышло не по-отцовскому: жену в городе схоронил, сына оставил одного – заканчивать семилетку.

– Бейся, Колька, сам. Бейся всеми правдами и кривдами, а грамоту одолей, – напутствовал сына Василий Георгиевич.

Отец пуще всего хотел, чтобы Колька обучился грамоте. Через неё все радости в нелёгкой жизни можно увидеть. Уезжая в деревню, отец сильно сомневался, что Колька справится. Однако под присмотром знакомых селян он выдюжил в городе один, приладился к суетливому городскому быту.

А потом так и повелось: зиму учился в городе, а на лето с попутными обозами добирался до деревни. И первым делом, приехав к отцу на каникулы, сразу в тайгу. Здешние места он знал хорошо: мог дня три-четыре пропадать в лесной глуши. Без опаски уходил до самой Падунской пади, почти вёрст семьдесят от родного крова.

Василий Георгиевич свыкся с таёжными походами сына не сразу, на третий год ворчание улеглось вовсе. А улеглось после известного случая: Николай притащил в дом свежевыделанную шкуру медведя. Василий Георгиевич в тот вечер хлопотал во дворе, темнело; и вдруг увидел, как в открытую калитку втискивается что-то чёрное, мохнатое. А это Колька на плечах волок шкуру. «Ну и напугал, Николка, думал, леший во двор лезет», – только и успел упрекнуть сына отец.

Смотреть на семнадцатилетнего героя и на шкуру царя тайги сбежалась вся деревня. Проезжающие из соседних деревень по случаю тоже заглядывали посмотреть к ним во двор – Василия Георгиевича знали многие. К тому же слухи да сплетни – единственное богатство русской деревни: принял бесплатно и отдал за просто так. За сына он тогда сильно счастлив был, – «Вот матушка жалко не дожила. Сейчас не нарадовалась бы»