И воздух был таким свежим, с тысячами непередаваемых ароматов; казалось, что сама земля парит, отдавая все впитавшиеся в нее за знойный день запахи.

Помню, я сидел боком на водительском сидении и просто вслушивался в тишину, просто дышал полной грудью. Ничего другого мне даже и не хотелось. Потом ночь окончательно поглотила все. Я уже не видел совсем ничего, кроме величественной и яркой, какую не увидишь в городе, широкой реки Млечного Пути. Под таинственным мерцанием далеких звезд, в непроглядной, безоблачной, но и безлунной ночи, я осознавал нечто новое для себя. Имени этому новому я не знал. Я бы и сейчас затруднился сказать, что оно такое есть. Может быть, это был покой. Абсолютный и ничем не потревоженный. Как будто погрузился в самую суть единственно верного смысла жизни. Отпала нужда задумываться о смутном и неопределенном будущем, переживать, испытывать душевные терзания.

Это банально. Это черт знает, как банально, но настолько же это и истинно.

Но, повторюсь, я не знаю, что оно было. Сатори? Я думаю, каждый когда-нибудь проживает в нескольких неповторимых мгновениях подобный опыт.

А посмотреть на это с другой стороны: в черной безлунной ночи, под огромными, где-то даже пугающими деревьями, посреди бесконечно глухой, будто бы вымершей деревеньки замерла одинокая машина со столь же одиноким, потерянным водителем. Чем не повод для страха, столь же первобытного, как и все здесь вокруг.

Собственно, страх был у меня впереди, много страха, хотя об этом в свое время. Но именно тогда я совсем ничего не боялся. Я бы сказал, что испытывал совершеннейший антоним этого чувства. Восторг, или что там.

Подобное благодушие не может не убаюкивать со временем. Мало-помалу я понял, что чертовски устал за день, что проделал долгий путь и что мне хорошо будет уснуть прямо здесь.

«Это здорово, – думал я. – Господи, это здорово».

И прямо там я и уснул.

Спокойный, радостный, уверенный в высшем смысле всего сущего.

2

Пробуждение было совсем не таким. У меня затекла шея, болели ребра, ноги, и я замерз. И еще одно: я вспомнил, где я, практически сразу, как открыл глаза, но не поверил себе. Было такое чувство, что сон продолжается. Причем довольно-таки дурной сон. Нет, похоже, наутро вчерашнее очарование начисто испарилось. И сколь часто это бывает.

«Бред привел меня сюда, не иначе», – подумал я. Сейчас я почему-то чувствовал себя слегка виноватым, как человек ненароком совершивший нелепую глупость, и мне очень хотелось умотать отсюда как можно скорее.

Но вот если бы я смог сохранить это внезапное и относительно здравое утреннее чувство и в дальнейшем! Все могло пойти по-другому. Жаль, что сослагательное наклонение так сродни слову «пустота».

Утро изменило все. Кажется, я порядком проспал. Солнце уже высоко на ясном безоблачном небе.

Бензина в баке осталось всего ничего, но в багажнике есть еще канистра, и это очень хорошо. Было бы страшно застрять в такой-то глухомани. О чем я вообще думал?

Я выбрался из машины, посмотрел на часы. Ого, половина десятого. И никто не потревожил меня, вставшего прямо посреди улицы, валяющегося в машине с открытой дверцей. Жива ли вообще эта деревня?

По виду, так не очень. Она казалась не просто нежилой, а покинутой где-нибудь еще в позапрошлом веке. Единственная улица поросла травой, в ней смутно угадывалась колея. Прямо напротив – дом, и я видел, насколько он брошен: серый, без оконных рам, с облупившейся краской на когда-то красивых резных наличниках, с покосившимся забором и просевшей крышей. Насколько я мог судить, и остальные дома были в подобном состоянии. Впрочем, вон там, кажется, стекла в окнах еще есть.

Я видел также ряд столбов, гораздо тоньше и ниже берез, за которыми они, стыдливо прячась, тянулись в ряд. Если были когда-то между ними натянуты провода, то эти времена давно прошли, как и времена расцвета данной деревеньки.

В общем, жалкое, печальное зрелище. Унылое. Вся эта деревня. Мне почему-то о расцвете и подумалось тогда. Ведь было же время, когда жизнь здесь, если не кипела, то… ну, была по крайней мере. И деревья эти были молодыми.

Да, единственное, что не изменилось при дневном свете, это березы. Они все так же впечатляли. Я поневоле залюбовался.

«Выбираться надо», – подумал я уже не в первый раз, пересекая неровную и не совсем твердую дорогу; обратил внимание на парочку совершенно засохших коровьих лепешек и одну еще почти, так сказать, свежую. Ага, коровы, а с ними и люди, надо думать, все-таки здесь обитают.

Я приблизился к завалившемуся серому заборчику, собираясь оросить густые заросли крапивы, почти поглотившие и заборчик, и весь дворик за ним. Несколько стыдливо глянул вдоль улицы. Никого в пределах видимости. Поводил глазами туда-сюда и уже было собрался расстегнуть ширинку на джинсах, но вдруг совершенно неожиданно для себя столкнулся-таки с человеком, вернее, со взглядом, направленным на меня. Настолько неожиданно, что едва не подпрыгнул.

Именно взгляд, осознание того, что на меня смотрят, заставили мое сердце учащенно забиться в груди, и лишь спустя секунды в моем мозгу сложился цельный образ, проступил из теней и красок.

Это была бабушка. Бабулька, ветхая, как вся деревенька вокруг, и это было даже неудивительно и казалось вполне естественным. Словно еще один непременный атрибут подобного места. Я, во всяком случае, быстро успокоился, хотя, признаться, сердце угомонилось не сразу.

Она сидела чуть дальше вниз по улице на скамейке у слегка покосившегося, но – теперь я это заметил – не так уж давно окрашенного в зеленый цвет заборчика. Сидела, прячась в густой тени от исполинских берез, практически не шевелясь, но при этом пристально глядя на меня, не пойми с каким выражением темного, маленького, сморщенного лица. Чтобы разглядеть ее нужно было действительно поднапрячься, словно в каком-нибудь ребусе типа «найди спрятанную фигуру». Но, когда разглядел, все как будто встало на свои места, и оставалось только удивиться тому, почему я не заметил ее раньше. Я обратил внимание, насколько не по погоде она одета. День, судя по всему, опять обещал быть жарким, но на бабульке была плотная темная, в редкий цветочек юбка, теплая коричневая жилетка, цветастый платок, шерстяные носки на ногах, обутых в галоши. Впрочем, вид ее меня нисколько не удивил, учитывая ее почтенный возраст.

Чувствуя некоторое смущение (хорошо хоть не слишком поздно заметил), я убрал руки за спину и постарался улыбнуться как можно более дружелюбно.

– Здравствуйте! – сказал я громко, как будто расстояние между нами было по меньшей мере вдвое большим.

Бабушка ничего не ответила, но я уловил степенный наклон головы, который счел за вежливый кивок и приветствие. В свою очередь я тоже кивнул утвердительно. А что делать дальше я не знал. Все же я решил, что будет несколько невежливо – или грубо? – просто развернуться, сесть в машину и уехать.

Вот этот момент я вспоминаю с особенной тоской и болью. Потому что он кажется мне поворотным, потому что до этой самой минуты, кажется мне, все еще можно было изменить. Если бы я не постеснялся показаться грубым. Нет, если вдуматься, на самом деле возможностей было много – судьба довольно щедро рассыпает их, но все дело в том, что замечаешь это уже после всего. И, если вдуматься, возможности не было ни одной.

Я неспешно, будто прогуливаясь, приблизился к ней, к ее скамейке, к зеленому заборчику с накладными белыми ромбами. Остановился. Немного покачался на носках. Она смотрела на меня, подняв голову и, мне показалось, довольно приветливо, во всяком случае с живым таким интересом.

– Ничего, что я тут встал посреди улицы? – сказал я, поводя рукой позади себя.

– Бензин кончился? – спросила она.

Не знаю, почему я ожидал услышать невразумительную старческую речь, какой-нибудь малопонятный говор или просто неадекватный ответ типа: «Ась? Чагой-то?» Явно в голове моей жестко сидели нездоровые стереотипы. Но в действительности голос ее, хоть и был немолод, хоть и дребезжал слегка, все же звучал удивительно ясно, а сморщенный рот ее, как я заметил, полон ровных, белых, ненастоящих зубов.