Резкий, оглушительный треск нейронного кнута настоятельницы дрели разнесся по огромной тренировочной комнате, язвительный упрек за кратковременную потерю концентрации, мимолетный проблеск памяти, осмелившийся нарушить строгую дисциплину Схолы. Амара, ее маленькое, худое тело, облаченное в грубую серую униформу Схолы, униформу, которая натирала ее кожу и не давала тепла, резко выпрямилась, ее мышцы протестующе кричали, ее разум онемел от истощения. Неустанные тренировки, призванные не только закалять тело, но и сломить дух и выковать непоколебимое послушание, продолжались час за часом, день за днем, неделю за неделей, бесконечный, сокрушительный цикл боли, истощения и страха. Она выучила Литанию Ненависти, слова были горьким, едким привкусом на ее языке, яд, который она была вынуждена проглотить и извергнуть с непоколебимой убежденностью. Она познала жестокое искусство войны, холодные, эффективные навыки убийцы, ее маленькие руки сжимали учебный цепной меч, его вес был тяжким бременем для ее хрупкого тела, постоянно напоминая о жестоком будущем, которое ее ожидало.
Внушение было неумолимым, постоянным, подавляющим шквалом имперской пропаганды и пылкой религиозной догмы, тщательно разработанным для стирания индивидуальности, подавления критического мышления и привития непоколебимой веры в Бога-Императора. Ее учили, что Император был божественным защитником человечества, единственным оплотом против надвигающейся тьмы варпа, богом, которому нужно поклоняться с беспрекословной преданностью. Ее учили, что послушание, абсолютное и непоколебимое, было высшей добродетелью, что сомнения были ересью, что сомнение было слабостью, которую нужно было очистить огнем и сталью, что сострадание было роскошью, которую Империум не мог себе позволить. Ее учили, что только посредством непоколебимой веры и непоколебимого послушания человечество могло выжить перед лицом ужасов, таящихся во тьме.
И она поверила в это. Всеми фибрами своего существа она верила в Императора, в Империум, в праведность своего дела. Она приняла веру, догму, дисциплину, цепляясь за них, как за спасательный круг в море неуверенности и страха. Но под тщательно выстроенным фасадом непоколебимой преданности, в тихие, украденные моменты между тренировками и сеансами индоктринации, начало прорастать крошечное семя сомнения, взращенное затянувшимися кошмарами, преследующими лицами убитых, небрежной жестокостью настоятельниц, мучительными вопросами, которые она не смела озвучить, мерцающими воспоминаниями о жизни до Империума. Эти сомнения, как коварный шепот во тьме, грызли ее душу, ужасающий контрапункт гимнам веры, которые эхом разносились по холодным, стерильным залам Схолы Прогениум. Это были тени сомнения, предвестники будущего, в котором вера и долг столкнутся с любовью и неповиновением, будущего, в котором Амара будет вынуждена выбирать между Императором, которому ее учили поклоняться, и человечеством, которое ее учили подавлять.
Глава 3: Вес лазгана
Траншея, рваная, рассыпающаяся рана, прорезанная когтями в опустошенной земле Веридиан Прайм, предлагала очень мало защиты, ее стены были изрешечены трещинами и кратерами, свидетельством беспощадной бомбардировки орков. Солдат Кель из Веридианского 12-го скорчился в ее скудных пределах, его тело прижалось к холодной, сырой земле, едкий вкус лазерного огня, горький, металлический привкус, упрямо цепляющийся за заднюю часть его горла. Воздух, густой от удушающего смрада горелого кордита, озона и всепроникающей, тошнотворной вони разложения орков – тошнотворной смеси гниющего мяса, затхлого пота и чего-то неуловимо чуждого – обжигал его легкие с каждым поверхностным, рваным вдохом. Он инстинктивно сплюнул густую струю мокроты на грязный пол траншеи, звук был мокрым, тошнотворным шлепком на оглушительном фоне неумолимой бойни. Он провел мозолистым большим пальцем по индикатору заряда на своем лазгане, слабое, мерцающее свечение силовой ячейки было маленьким, холодным утешением в гнетущем мраке траншеи. Усталый вздох, тяжелый от глубокого истощения тысячи битв, сорвался с его губ, струйка конденсата на мгновение затуманила заляпанный грязью забрало его шлема. Он устал, устал до костей, устал до самой сути своей души. Годы борьбы с, казалось бы, бесконечными, беспощадно жестокими ордами орков взяли свое, процарапав глубокие морщины усталости на его лице, закалив его взгляд и превратив его юношеский идеализм, наивный оптимизм, который он когда-то питал, в мрачный, закаленный прагматизм.
Мир вокруг него был симфонией разрушения, хаотичным, оглушительным оркестром смерти. Сама земля дрожала под неумолимым обстрелом орочьей артиллерии, земля конвульсивно содрогалась с каждым оглушительным ударом, посылая дрожь вверх по его усталым ногам, постоянную, тревожную вибрацию, которая резонировала глубоко в его костях. Небо над ним, помятое, пурпурно-черное полотно, задыхающееся от густого, маслянистого черного дыма, царапавшего слабый, отфильтрованный свет сражающегося солнца Веридиана, не предлагало утешения, не давало спасения от ужасов, разворачивающихся внизу. Крики умирающих, как людей, так и орков, – леденящий душу хор агонии и ярости – смешивались с гортанным ревом двигателей, отрывистым треском лазерного огня, оглушительным грохотом взрывающихся гранат и тошнотворным стуком тел, падающих на землю, создавая какофонию насилия, которая резала его уши, постоянное, оглушительное напоминание о крайней хрупкости жизни в этом раздираемом войной уголке галактики.
Он наблюдал, сузив глаза от едкого дыма и клубящейся пыли, как новая волна зеленокожих хлынула вперед из клубящихся туманов поля битвы, поток дикой, жестокой энергии, их число, казалось, было бесконечным. Они были гротескной, кошмарной насмешкой над жизнью, их тела были беспорядочным лоскутным одеялом из выпирающих мышц, грубо привитых металлических пластин и ржавой, шипящей бионики, которая шипела и скулила при каждом резком, судорожном движении. Их лица, искаженные в выражении дикого ликования, были ужасающей карикатурой на человеческие эмоции, их клыки были обнажены в диких ухмылках, их глаза горели первобытной, неутолимой жаждой крови. Их грубое, кое-как собранное оружие, хаотичное сочетание ржавых чопп, зазубренных клинков, грубо сделанного огнестрельного оружия и подобранных, едва работающих имперских технологий, изрыгало град беспорядочного огня, шторм из зазубренного металла и горящей энергии, который разрывал воздух, ища свою цель с бессмысленной, неразборчивой яростью.
«Еще один день, еще одна орда», – пробормотал он себе под нос, его голос был низким, хриплым рычанием, едва слышным среди оглушительного грохота битвы. Сардоническая усмешка, рожденная усталым смирением и юмором висельника, единственным защитным механизмом, который у него остался против надвигающегося отчаяния, искривила его губы. Он не был героем, не смутьяном веры, как облаченные в багряные одежды Сестры Битвы, с которыми он время от времени сражался бок о бок, их фанатизм был одновременно и внушающим благоговение, и ужасающим. Он не был движим религиозным рвением, патриотическим пылом или жгучим желанием славы. Он был просто человеком, уставшим, циничным солдатом, цепляющимся за последние остатки своего здравомыслия, отчаянно пытающимся выжить в мире, сошедшем с ума, мире, где надежда была опасной, мимолетной иллюзией, роскошью, которую он больше не мог себе позволить. Он крепче сжал свой лазган, знакомый вес оружия был маленьким, холодным утешением перед лицом подавляющих шансов, ощутимой связью с реальностью его существования, инструментом выживания в мире, определяемом насилием. Он будет сражаться не за далекого, богоподобного Императора, не за разросшийся, безразличный Империум, а за себя, за память о своих павших товарищах, за угасающее, горько-сладкое воспоминание о жизни до бесконечной войны, жизни, которая теперь казалась сном из другой жизни. Он будет сражаться, потому что это было все, что он знал, все, что у него осталось. Он будет сражаться, пока не умрет, просто еще одна безымянная, забытая жертва в мрачной, бесконечной войне против зеленой волны.
