Из ванной на шум, который было слышно даже под душем, вылетела она в одном полотенце. Рядом с засохшей пальмой уже дочка спросонок таращилась. Из горшка под самый потолок с диким треском лез толстый изумрудный стебель. Там, видно, среди шелухи оставалось одно последнее зернышко, которое прорастало сейчас с неимоверной быстротой. Через минуту на стебле появились лопушистые фикусовые листья, потом возникла мясистая почка, разбухавшая прямо на глазах. Мать с дочкой стояли, полностью завороженные торжеством дикой природы на ихнем окне, от которого с тонким визгом вибрировали стекла. Почка раздулась размерами со средний арбуз, зеленая оболочка на ней пожухла и сползла к ножке, обнажив свернувшийся в бутон белый цветок. Лепестки цветка тут же начали загибаться сворачиваться в трубочку и вдруг разом, как-то судорожно крякнув, расцепились и развалились в разные стороны. Посреди цветка торчал толстый безобразный пестик, окруженный венчиком здоровенных тычинок с фиолетовыми рыльцами. Вокруг стоял свежий запах зеленой тыквы и только что нарезанных огурцов. И посреди этого диковинного цветка, крепко вцепившись в пестик волосатыми лапами, находился вполне созревший абсолютно голый мужик… Когда он пропищал: «Что это за хрень в томате?», мать с дочкой брякнулись в обморок.
Пока лежали в обмороке, матери даже на минуту показалось, что бытие ее вспять повернулось, в те золотые времена огневой непродажной любви, когда она еще Рудольфа своего не выперла. Поскольку он в нетрезвом состоянии так же, как тот голожопый мерзавец, жрать требовал. Матом. Но потом она вспомнила, что все-таки Рудольф был хоть и не косая сажень, но все-таки нормального роста, не пищал всякую хренотень с подоконника, уж лишнего-то на него тут нечего наговаривать.
Ну, когда свалится большое горе, всегда житейские мелочи, домашняя суета помогают как-то держать себя в руках. Вот и мать с трудом, но все-таки взяла себя в руки, собрала чего-то там пожрать новому члену семейства, обмотавшемуся ниже талии лепестком. Тут и дочка опамятовала, вспомнила, как в Барби с Кеном играла еще не так давно, притащила всю мебель, посуду, шмотки от Кена… Дурдом, короче. Кошмар! Расставили они на подоконнике диванчики, торшеры, ванную с зеркалом, унитаз даже поставили, заткнув его ваткой. Мужик этот, облачившись в смокинг, жадно поев у игрушечной барной стойки холодной вареной курицы, тоже успокоился маленько, орать перестал. Потом на диван улегся, повернулся к ним задницей и сделал вид, что заснул.
Дочка с матерью тоже на свой диван сели. Мать вкратце поведала, как такое получиться могло. Хотя в нашей жизни уже ничему удивляться не стоит. Посмотрели со страхом на растение — вдруг там еще чего народится? Но оно, вроде, совсем затихло, даже как будто скукожилось до вполне приемлемых размеров. Сидят они, значит, под этой зеленой бандурой, думу горькую думают.
Мать, конечно, за голову хватается! Вот повезло, так повезло! Все средства на эту Кургузкину ухнули, да еще и в тетрадочке расписались, чтобы такое на окошке наросло!
Потом подумали, что как-то надо назвать животное, негоже ему в смокинге без имени париться. Ростиком новый жилец был ровнехонько с гвоздь-дюймовку, поэтому решили его так и называть — Дюймовкой. Ох, да что там! Прямо глаза бы на такое не смотрели! Дочка мать утешает, конечно.
— Мама! — говорит. — Ты не волнуйся! Глянь, как он мало жрет! Как-нибудь прокормим!
А того эта доченька не вспоминает, как в детстве золотом она мамке котика со двора притащила, так он тоже поначалу мало жрал. Потом так разожрался! А после принялся скакать по ночам, дико орать и бабу просить!.. Пришлось его к бабке ихней в деревню срочно эвакуировать.
Матери опять плохо стало, как она это все вообразила. Да и где же Дюймовке бабу искать, если на коробке было написано, что он и так последний… Тоже, видать, сглазили, бедненького. И на кой же они его тогда проращивали-то?
Вот так и не знаешь, где влипнешь по уши… Вдруг раздается телефонный звонок! Мать испугалась, а дочка, стерва, наоборот обрадовалась, подскакивает к трубке, даже не выслушав, что ей мать сигналит с полотенцем в руках. Но, по всему видно, что проведенные ими у Кургузкиной обряды действовать начинают. До обрядов им ведь вообще никто не звонил, никому они и даром не нужны были.
Мать скачет возле дочки с трубкой телефонной, а та вдруг глаза от матери родной зажмурила, свободное ухо кулаком заткнула и присела возле аппарата на корточки. Поняла тогда мать, что все наставления доченьке родной обосралися в такой решающий душещипательный момент. Махнула рукой, да на кухню курить пошла… Даже не стала подслушивать, чего там ей этот гад лопочет. Все и так ей сразу ясно стало.
— …Алка! Алка! Я уже не могу быть гордым и независимым. Многое осознал, короче. Мотай назад, а? Распишемся, давай, как люди… Алка! На стенку прямо лезу от предчувствия, что тебе сейчас мамочка твоя мозги промывает на мой счет, по потолку хожу! Нет, чтобы ей жить на старости лет припеваючи отдельно от нас, так ей надо в нашу молодую жизнь каждый день влезать и по два часа телефон занимать. Как вспомню, так вздрогну! «Да ты чо? Ой, да чо же это!» Слушай, а давай типа в свадебное путешествие отъедем на байдарках на дикие реки Сибири и даже мобилы с собой не возьмем, а? Нарочно! Целый месяц ведь еще до начала занятий в универе… Алка… Я тебя… Алка… Ты у меня…
Тут этот мужик, конечно, начал дочке разные подлые слова в трубку шептать, при прослушивании которых Алла Рудольфовна почувствовала, что никак не может в данный момент на одной жилплощади с собственной мамой находиться. И что думаете? Схватила свой лаптоп, плейер, сменку белья, да и поперлась посреди ночи к этому подонку, который ее против матери настраивал! Бросила родную мать с этим хмыренышем на подоконнике — расхлебывай, мамаша!
Решила Белла Юрьевна с утра пойти и Кургузкиной морду набить. Даже немного успокоилась, представив, как самоуверенная ведунья будет кровавую юшку за такое надругательство по харе размазывать. Это уж вообще, конечно. Потом она, как водится в подобных ситуациях, стала свою нескладную жизнь вспоминать, вначале в бытие Пупырышкиной, а затем — Винкерштейн. Хоть вешайся, короче. Нет, если и были какие-то надежды до этой ночи у Беллы Юрьевны на снятие сглаза, на кой-чего по мелочи, то тут уж писец так писец! Ничего не скажешь! И без того можно было уверенно констатировать, что от всей ее бабьей жизни этот самый последний дюйм и остался, а тут — такое издевательство. Раньше тоже всякие мужики Белле Юрьевне попадались. Было в них что-то мелкое, было. Но не до такой же степени!..
