Он понимал, что сказанное им прозвучало с горечью, и постарался изменить тон.

– Ты бы, не узнала сейчас фермы, на которой работал отец. Когда я был мальчишкой, там было всего понемногу – несколько молочных коров, несколько свиней, несколько лошадей для пахоты, цыплята, утки, гуси шныряли повсюду. Теперь все занято фруктами. Акры и акры маленьких фруктовых деревьев, все высажены прямыми рядами. Они убрали все живые изгороди и засыпали все канавы, и посадили тысячи этих карликовых деревьев, вплоть до дороги. Это похоже на пустыню.

Как могут фруктовые деревья напоминать пустыню? Логика бросила ему вызов, и он впал в молчание. Но они и в самом деле создавали у него впечатление запустения. Джоанна на мгновение положила руку ему на колено и заговорила, как бы желая смягчить его.

– Сейчас многие вещи меняются. Они начали осознавать свои ошибки и вновь делают эти живые изгороди...

– Но это уже слишком поздно для тех изгородей, которые я знал в детстве, – ответил Слайдер. Он на секунду повернул голову, чтобы посмотреть на нее. Ее глаза, которые раньше показались ему чисто карими, сейчас оказались наполненными золотистыми и красно-коричневыми точечками, сияя в солнечном свете. – Это самое ужасное в моей работе, – добавил он. – По самой своей природе она такова, что почти все, что я делаю, делается слишком поздно.

– Если ты из-за этого такой несчастный, то почему этим занимаешься? – спросила она, как спрашивали его многие до нее и как спрашивал себя и он сам.

– Потому, что было бы еще хуже, если бы я этим не занимался, – ответил он.

Саймон Томпсон жил в квартире на Ньюингтон-Грин-Роуд, в районе, где жили люди, которые еще не могли себе позволить жилья в Айслингтоне. Квартира располагалась над мясной лавкой и, как подумал Атертон, была, наверное, одной из последних меблированных квартир в мире. Он поднялся по темной и пыльной лестнице на второй этаж и остановился перед жиденькой потрепанной картонной дверью с прилепленной к ней бумажной табличкой. Ведущая дальше вверх лестница выглядела омерзительно, а с верхних этажей вниз наплывал запах грязных пеленок и горелого жира.

Томпсон резко открыл дверь на первый стук, как будто стоял наготове, пригнувшись и прислушиваясь к шагам на лестнице. По телефону голос его звучал нервно, одновременно и протестуя, и сдаваясь. Как предполагал Атертон, Томпсон хорошо сознавал, что он – второй человек, после Джоанны Маршалл, который, вероятнее всего, близко знал Анн-Мари Остин.

– Сержант Атертон. – Он произнес это скорее утвердительно, чем вопросительно. – Входите. Не знаю, почему вы хотите поговорить со мной. Я ничего об этом не знаю.

– В самом деле, сэр? – мирно спросил Атертон, входя в квартиру настолько большую, что у какого-нибудь продюсера ушло бы не меньше месяца, чтобы оформить ее для съемок телесериала.

– Сюда, – сказал Томпсон, и они вошли в комнату, которая, очевидно, была гостиной. Там стояла массивная древняя софа, вокруг которой, по всей вероятности, и была когда-то выстроена вся квартира, и набор несовпадающих друг с другом стульев и столов. Высококачественная аудиосистема занимала одну стену, не вписываясь в интерьер своей новизной и дороговизной и, по крайней мере, отвечая на вопрос, на что же Томпсон тратит свои доходы. По первому впечатлению казалось, что в эту систему входит все на свете, включая и плейер для компакт-дисков, и что она снабжена громадной коллекцией пластинок, кассет и компакт-дисков, а также парой колонок, похожих на черные холодильники.

Все остальное в комнате было завалено небрежно разбросанными предметами одежды, газетами, листами нотной бумага, пустыми бутылками, грязной фаянсовой посудой, книгами, пустыми конвертами от пластинок, яблочными огрызками, измятыми полотенцами и переполненными пепельницами. Окна были затянуты сеткой, настолько грязной, что их нельзя было увидеть с первого взгляда. На подлокотниках, ожидая, чтобы их повесили, лежали сложенные занавески, видимо, взятые из прачечной, но даже с того места, где он стоял, Атертон мог различить на них толстый слой пыли.

– Я едва ее знал, понимаете, – защищающимся тоном сказал Томпсон, едва они вошли. Он повернулся, чтобы стать лицом к Атертону.

Роста он был небольшого, но со стройной фигурой, манеры его были несколько театральны. У него были блестящие темные волосы, слишком тщательно уложенные, кожа – покрыта хорошим загаром, глаза – большие и голубые, с длинными изогнутыми ресницами. Черты лица были тонкими, лицо можно было назвать красивым, несмотря на раздражительное выражение полных губ, зубы его были такими белыми, что это могло дать только покрытие из косметической зубной пасты или протезирование. На каждой руке красовалось по золотому кольцу, а на правом запястье был еще и тяжелый золотой браслет. Левое запястье оттягивали часы, обычно называемые хронометром, которые явно были сконструированы для того, чтобы делать все что угодно, кроме разве что поджаривания тостов, и могли бы работать на глубине трех морских миль.

Словом, это был мужчина того сорта, который мог иметь верный успех у определенной категории женщин и с тем же верным успехом мог бы эксплуатировать их. Матушка Атертона могла бы выразить эту мысль более просто – «баловень». Маменькин сынок – всю его жизнь женщины обращались с ним как с любимым домашним животным и наверняка будут продолжать поступать так и дальше. Вполне возможно, у него были старшие сестры, которым нравилось наряжать его в платья, когда он был маленьким, и демонстрировать подружкам. Как отметил Атертон, Томпсон был еще и чересчур нервным. Руки его, выставленные вперед в защитном жесте, дрожали, а на выпяченной верхней губе блестел пот. Взгляд все время перебегал с лица Атертона в сторону, как у человека, который знает, что лежащее под софой тело плохо спрятано, и боится, как бы ноги трупа не высунулись из-под нее наружу.

– Могу я присесть? – спросил Атертон, раскапывая себе местечко на краю софы и моментально плюхнувшись на него, пока куча отодвинутого им барахла не соскользнула обратно. – Это чистая процедурная формальность, сэр, ничего такого, о чем стоит беспокоиться. Мы вынуждены беседовать с каждым, кто мог бы чем-то помочь нам.

– Но я едва ее знал, – вновь повторил Томпсон, устраиваясь на ручке кресла напротив Атертона с видом человека, в любой момент готового к бегству.

Атертон улыбнулся.

– Судя по тому, что нам говорили, никто не знал ее хорошо, но вы должны знать ее лучше остальных. В конце концов, у вас ведь был с ней роман, не так ли?

– Кто-то донес вам об этом, верно? – Он доверительно наклонился вперед. – Слушайте, мне нечего сказать. Я был с ней в постели пару раз, вот и все. Такое всегда случается во время гастролей. Это совсем ничего не значит. Каждый скажет вам то же самое.

– Каждый скажет, сэр? – Атертон заносил в блокнот какие-то пометки, и Томпсон проглотил наживку покорно, как ягненок. Наживка для ягненка?

– Да, конечно же! Это не было серьезно. Она и я немножко развлеклись, только на время гастролей. Так делает множество людей. Все заканчивается, когда мы садимся в самолет, чтобы возвращаться домой. Это как игра. Но когда мы вернулись домой, она начала делать вид, что все было всерьез, и говорить, что я обещал жениться на ней.

– А вы обещали?

– Конечно, нет! – расстроенно вскричал Томпсон. – Я никогда не говорил ей ничего подобного. А она продолжала виснуть на мне, и это было в самом деле возмутительно. Потом, когда я ей сказал, чтобы она отвязалась, она заявила, что заставит меня пожалеть об этом, и попыталась создать мне проблемы с моей девушкой...

– О, значит, у вас есть девушка, так, сэр?

Томпсон помрачнел.

– Она знала об этом с самого начала, Анн-Мари, я имею в виду. Значит, она понимала, что все это несерьезно. Элен и я живем вместе уже шесть лет. Анн-Мари знала это. Она угрожала рассказать Элен насчет... Ну, про гастроли. – Его негодование, казалось, вытеснило прочь нервозность. – Это бы просто убило Элен, и она знала это, сука этакая. Когда она только пришла в оркестр, я думал, что она очень приятная девушка. Но под этими делами с детским личиком она была просто отвратной штучкой.