Однажды давным-давно, в далеком-предалеком королевстве, там, где солнце не заходит ни днем, ни ночью, где, встретившись, скалят друг на друга зубы два континента, жила-была лягушка. И как вы, быть может, уже догадались, в этом королевстве (а называлось оно, между прочим, Попландия) жила еще и принцесса.

Не думайте, это вовсе не такая история, как вам может показаться, хотя, по правде сказать, я вам ничего обещать не могу. Принцесса, а звали ее Петунья, правила провинцией Претория, а столица этой провинции называлась Пок. И что за совпадение: единственная во всем королевстве лягушка (по имени Прыгквак) проживала, а точнее проживал, так как это был он, ни где-нибудь, а именно в Поке, там же, где жила принцесса.

Поэтому ничего удивительного в том, что рано или поздно они встретились.

А случилось это так. В один прекрасный солнечный день (хотя, сказать по правде, все дни здесь были одинаково прекрасные и солнечные) в городе Пок принцесса, которая, кстати сказать, просто обожала лягушачьи лапки, по неосмотрительности наступила на круглый колючий кактус. Все это не имело бы никакого отношения к нашей истории, не споткнись принцесса и не упади, да к тому же не на спину, в траву, а лицом, да прямо в пруд. В тот самый пруд, где барахтался в топкой тине, ничего не подозревая, Прыгвак, и занимался своими обычными пустячными делами: стоял себе за стойкой лимонадного киоска и торговал говорящими брошюрами по философии конфигурационизма. Однако ему срочно пришлось оторваться от своих дел, когда в пруд, точно брюква в рисовую кашу, плюхнулась принцесса Петунья. Вытесненной ее падением воды хватило бы на то, чтобы в ней могла с комфортом барахтаться целая дюжина африканских толстокожих (или четырнадцать с половиной их индийских сородичей). Кстати, по чисто случайному совпадению, в одной из философских брошюр Прыгквака содержалось именно это наблюдение, а вдобавок к нему — чрезвычайно интересная для нас с вами сноска о том, что «это дает нам некоторое представление об истинном весе принцессы Петуньи».

Несмотря на это Прыгквак не двинулся с места и принялся невозмутимо разглядывать Петунью, как будто перед ним была не принцесса, а какая-нибудь разновидность земноводной холеры. Тем временем принцесса с отчаянными воплями и — если уж говорить честно — отменными ругательствами наконец выбралась из зловонной жижи. При этом косметика на ее тщательно подведенном личике вся размазалась (так ей, во всяком случае, представлялось).

— Моя… моя…

— Моя — что? — поинтересовался Прыгквак, вычленив наконец осмысленное слово из ее воплей.

— Моя основа, — всхлипнула Петунья. — Она вся испорчена.

Однако Прыгквак не заметил ничего страшного, если так можно выразиться, в ее фундаменте, хоть тот и правда выглядел не ахти, весь в грязных бурых потеках. И надо же ему было сказать об этом Петунье!

Принцесса, которая пока даже не могла разглядеть, кто это с ней разговаривает, так как глаза у нее были плотно вымазаны илом, буквально разоралась в ответ: «Да я о лице говорю, о лице, болван!» Она кружилась на месте, стараясь соскрести — будем опять говорить прямо — дерьмо со своего лица. (И впрямь, куда же было бедняге придворному садовнику — молодому детине по имени Пак — сбрасывать излишек удобрения, как не в пруд?).

Так или иначе, принцесса продолжала крутиться на месте, выкрикивая: «Кто ты такой? Ну, покажись же!» Если бы глаза у нее были на лодыжках, принцесса, конечно, сразу бы поняла, что Прыгкваку нужно расти и расти, чтобы выполнить ее требование. Однако в этот момент у нее были заботы поважнее. Любой человек, хоть немного разбирающийся в законах равновесия и центробежных сил, без труда объяснил бы Петунье, что кружиться на одном месте с закрытыми глазами довольно опасно. К несчастью, самый близкий из таких людей, господин Исаак Ньютон, жил в Англии за много лет, физических теорий и морских миль отсюда. Единственное, чем, или точнее, кем, в этом роде располагала Попландия, был местный мистик, человек по имени Питерполь, приверженец философии Нового времени[1] во времена, когда миром еще правила философия Старой Шляпы. Но это был такой зануда: он постоянно твердил что-то о мировом армагеддоне[2], курицах с отрубленными головами и разных мерзких свойствах бараньих внутренностей. Поэтому в конце концов его выдворили из столицы и теперь он обитает в какой-то пещере на периферии вместе с Пасхальным Кроликом[3], одноглазым цирковым медведем по кличке Пуп и разнообразными разновидностями погруженных в постоянные размышления лишайников. Пасхальному Кролику удавалось таскать достаточно яиц из-под окрестных кур, чтобы им всем хватило на пропитание.

Как бы то ни было, Питерполь, человек без сомнения неглупый, прекрасно понимал, к чему могут привести принцессу ее неосмотрительные действия, и поэтому ехидно захихикал, так как был абсолютно уверен, что когда она услышит его, будет уже поздно.

Так что принцесса в конце концов потеряла равновесие и упала на свой, как мы его назвали, фундамент. Шлеп, прямо в грязь.

— Вот теперь он действительно пострадал! — заметил Прыгквак.

Именно в эту минуту до принцессы донеслось эхо предупреждения, которое выкрикнул Питерполь (а звучало оно примерно так: «Да не вертись ты так, толстуха!»). Но и Петунья, и Прыгквак сделали вид, что они ничего не слышали. Вечно этот Питерполь произносил свои предостережения уже после того, как что-то случится. В Поке уже подумывали о том, не выгнать ли его вообще в другую губернию, если так будет продолжаться.

Петунья, наконец, протерла глаза и уставилась на лягушку. Ее полное лицо, только что сморщенное от крайнего огорчения и досады (что вовсе не украшало принцессу) вдруг приобрело выражение какой-то когтистой жадности.

— А-а, — проговорила она, — так ты лягу-у-у-шка…

Улыбка озарила ее лицо. Она облизнулась и жадно потерла руки.

Прыгквак несколько приободрился, увидев первые признаки нормального поведения. И так как Петунья не назвала его ушком, муравьедом или сборщиком налогов, у него были все основания полагать, что падение не повлияло на ее рассудок.

— Вы ведь любите лягушек, принцесса, не правда ли? — обратился он к Петунье. Глаза у принцессы заблестели, а пухлые щеки (не говоря уже о желеобразной груди) задрожали от гастрономического вожделения.

— Да, безусловно, — начала пространно объяснять принцесса. — Я очень люблю лягушек. Вы непременно должны прибыть ко мне на ужин, господин… у-у-у… господин?

— Прыгквак.

Итак было назначено время ужина — в половине восьмого. При этом подразумевалось, что господин Прыгквак, следуя моде того времени, немного опоздает, и Петунья, собрав все свое достоинство (а заодно и фундамент), поднялась колыхая намокшими юбками, и покинула место действия, чтобы принять теплую ванну, затем — изрядную порцию разнообразных закусок.

Прыгквак тем временем навел порядок в своем лимонадном киоске и разложил сушиться свои философские брошюры. Какой чепухи только ни было в этих брошюрах! «Целые апельсины гораздо предпочтительнее отдельных долек» и тому подобные глубокомысленные изречения…