Ждал он карету,
Ждал лошадей.
Ракета подана, мадам! Извольте сесть туда вместе с Карлосом!
Но, возможно, человеческое существо меняется. Вы так мало верите в зло, мой друг, что, пожалуй, Вам это не кажется таким уж необходимым. Впрочем, речь идет не о добре, не о зле, а совсем о другой закономерности. Об отточенности всех наших чувств, нашей мысли, когда они достигнут своего апогея и превзойдут его: память, синтез, анализ, воображение. В частности, воображение требуется для успешного занятия наукой; люстриновые нарукавники вэтой области не решают дела, и все великие ученые были мечтателями, поэтами, людьми воображения. Для того чтобы учуять будущее, предугадать его, а затем овладеть им, надо быть и тем, и другим, и третьим. Только все это, вместе взятое, позволяет ученому прозревать научные гипотезы, потом пророчествовать.
Вы, мадам, Вы ничуть не удивляетесь тем чудесам, которые происходят с человечеством, Вы полетите на Луну точно так же, как Вы испытывали новую модель самолета: со страстью, любопытством и верой в человеческий гений. Недавно Вы мне сказали: «Ведь все это когда-то уже было! Крылья ангелов, это же воспоминание… Постепенно мы вспоминаем». Может быть… Вы принимаете это с полным хладнокровием. Не забывайте: то, что мы делаем, не просто опыт в стерильной лаборатории, и запущенная в небеса ракета отнюдь не чудесная елочная игрушка, от которой радостно блестят глаза детей. Часто эти соображения мешают мне в работе. Но страсть открытий увлекает нас всех. Не так ли? Остальное неважно. То есть наш страх.
Примите, дорогой друг, уверения в моей безграничной преданности.
Управляющий Вашим «Луна-парком»
Шарль Д.-П.
Письмо никак не походило на письмо сумасшедшего, отнюдь нет. В наши дни можно спокойно говорить о путешествии на Луну, и никто не назовет тебя безумцем. Великий ученый был, конечно, в здравом уме, просто он поднялся раньше других, на час раньше, вот и все. Великолепная история. Жюстен взволнованно зашагал по библиотеке. Великолепная история… Завеса, скрывающая от нас бесконечность, скоро приподнимется. Вдруг он до боли ясно ощутил несоответствие между необъятностью этих проблем и собственной жизнью. Что он такое со своей работой, своими фильмами, прогулками, усталостью, отдыхом? Плетется в хвосте. Прозябает, да и то еле-еле. Жюстен пристально, как на посторонний предмет, посмотрел на свою руку, державшую письмо… Бланш оставила ему дом потому, что ей вообще было не до домов.
Жюстен положил письмо на стол… Подошел к полкам и, надеясь отвлечься, успокоиться, стал разглядывать ряды книг. Снова выбор его пал все на ту же самую «Трильби», где нет ни астрономии, ни непристойностей. Дождь поутих, а что если выйти пройтись? Но погода наладилась только к вечеру, и Жюстен мог на досуге предаваться тоске, сомневаться во всем и, главное, в самом себе.
Наконец, надев резиновые сапоги, накинув на плечи плащ, Жюстен вышел из дому. На свинцовом небе, прежде чем скатиться за крышу большой фермы, словно золотая монета за шкаф, показалось очень круглое и очень красное солнце. Повсюду стояла вода. Солнечные лучи преломлялись в ее зеркальной поверхности, раскрашивали круглые капли и капельки во все цвета радуги. Над трубами вился дымок, единственный признак жизни, без него деревня показалась бы заброшенной, мертвой. Наступил час ужина… Жюстен быстро шагал по шоссе… Пройдя деревню, пройдя мимо замка с закрытыми ставнями, стоявшего там наверху, в глубине парка, Жюстен свернул с шоссе на дорожку посуше. В этом отношении он напоминал лошадь: любил ощущать под ногами мягкую землю. Скрежет, целая симфония скрежетов и громкое «но-о» возвестили о приближении повозки, и она действительно появилась из-за поворота, запряженная битюгом, от которого валил пар, и Жюстену, чуть не наткнувшемуся на лошадиную морду, битюг показался неестественно огромным. По обе стороны воза, нагруженного соломой, шествовали две женщины – старуха и молодая. На обеих были вязаные фуфайки и передники с разводами, напоминавшие маскировочные халаты.
– Добрый вечер, – сказал Жюстен.
– Добрый вечер…
Женщины даже не повернули головы, они глядели прямо перед собой. Глухой стук копыт по рыхлой земле то и дело прерывался неправдоподобными интервалами, замираниями, точно в замедленной съемке, и постепенно затих, удаляясь вместе со скрежетом колес… Жюстен вступал в тишину…
Спокойно, не торопясь, думал он о «Трильби», потом о Бланш. Бланш Отвилль. Он пытался представить себе ее, эту Бланш… Эту золотисто-серебряную женщину. Спортсменку. В комбинезоне летчика, в шлеме, скрывающем золото и серебро волос, словно монашеский чепец, из-под которого видно только розовое лицо, брови четкого рисунка… Он подумал, что был бы не прочь появиться где-нибудь с женщиной, скинувшей с себя все это снаряжение и надевшей бальное декольтированное платье, туфельки на высоких тоненьких каблуках… драгоценности… светлое золото волос. Появиться с ней на премьере, на приеме или у «Максима»… С ней, которая рискует своей жизнью, как мужчина. Настоящая женщина с надорванным сердцем. Такой он пытался представить себе ее, но она неизменно возникала перед ним в красном бархатном кресле и упорно держалась в профиль, вернее в полупрофиль; он видел лишь нежную линию ее щеки… Она не желала поворачивать головы, смотреть в его сторону. Надо будет разузнать поподробнее об этом красавце астрофизике Карлосе, должно быть, этакий Робин Гуд, веселый, ловкий и легкомысленный… Жюстен мысленно примерил ему остроконечный колпак астролога, но тут же отказался от этого убора и нарядил Карлоса в доспехи астронавта… за стеклянным забралом шлема-аквариума появилось молодое лицо Карлоса, сразу ставшего в этом костюме неповоротливым, как черепаха, медлительным и грозным… Когда-нибудь в будущем по нашим современным жилищам, которые к тому времени превратятся в исторические памятники, пройдут экскурсанты и будут удивляться тому, как это люди могли когда-то таскать на себе эти водолазные доспехи, эту маску с трубкой, через которую поступает кислород! Жюстен был склонен считать, что только Карлос мог похитить у Бланш ее больное сердце. «Бланш». Бесцветное имя, имя со знаком минус. Лазаретного цвета, имя цвета густых клубов пара, простынь… Имя горных вершин. Волшебных сказок. Незапятнанное имя. Имя слегка устаревшее, как абажурчики в форме ирисов в ванной Бланш, одно из тех имен, что попадаются на страницах «Трильби». Определяет ли имя судьбу человека, носящего его, или судьба старается приспособиться к имени? Линдберг… как же его звали по имени?… Сейчас уже не вспомнишь. Да и не надо. Икар. Мсье Икар… Неужели Бланш настолько безумна, чтобы подражать его безумию? В наши дни Икар – женщина, и это очень, очень хорошо. Жюстен вспомнил, как молоденький шофер, работавший у него в дни войны, говорил о женщинах: «Я, знаете ли, люблю, чтобы женщина была с загадкой…» Загадка, тайна Бланш. Целиком предоставленная воображению… Он попробовал представить себе высокую мужеподобную женщину, но этот образ так решительно отказался ему подчиняться, что пришлось возвратиться к той золотистости на красном фоне. И по-прежнему ничего, кроме линии щеки, лишь полупрофиль…
Лениво мечтая, Жюстен быстро шагал в наступающих сумерках. Ночная роса каплями оседала на лбу, примяла сияние волос, сыростью липла к телу. Он почти наощупь отыскал калитку в стене, окружавшей сад: ночь была уже тут, под этим белым густым, чистым туманом, который бережно укутывал дом, словно какую-то хрупкую вещь.
Жюстен скинул в маленьком холле отсыревший плащ. На кухне его ожидал ужин: суп, принесенный мадам Вавэн из дома. Сейчас он съест свежее яйцо, выпьет стакан красного вина. Он и думать забыл о межпланетных путешествиях, чувствовал себя прекрасно и, так как в кухне было прохладно, выпил второй, а затем и третий стакан красного вина. Типичная кухня холостяка, где не разводят стряпни, никогда не топят плиту, – газовой плитки вполне хватает, чтобы поджарить бифштекс или вскипятить воды на чашку кофе… Надо бы сказать мадам Вавэн, чтобы она время от времени протапливала плиту, тепло прогонит сырость, которая, видимо, пропитала стены.
