– Что будет?

– Магазин! Называется как-то вроде «Сибирь», только по-японски.

– «Сибэриа»?

– Да, кажется. Японцы ведь очень косноязычные, их не поймешь. Но мы сегодня хорошо отоварились. Одной свеклы десять кило, до вокзала еле дотащили. Муж в курящем сидит, караулит.

– Скучно ему там, наверное?

– Да уж само собой. Эти-то расселись вокруг, языками чешут… До чего болтливый народ!

Она тяжко-претяжко вздохнула.

– Может, это панда?.. – предположил я.

– Где?

– Не енот и не медведь… Панда, скорее всего.

– Какая панда?

– Гималайская. Японцы ее почему-то любят.

– Бог знает что они тут любят. Один раз с мужем на банкет пошла – до сих пор плююсь, как вспомню. Какие-то стручки… Осьминоги какие-то…

– Морской еж…

– Не помню, может, и еж был…

– Еще натто…

– Что?

– Натто, бобы такие подгнившие.

– Откуда вы все знаете?

– Так ведь шесть лет…

– Ужас. Вам надо памятник ставить. Как вы живы до сих пор?

– Сам не пойму.

– Они ведь такие… Как бы это сказать… Злонамеренные!

– В каком смысле?

– Да в любом. Ну вот, помню, меня полицейский остановил, когда я нечаянно по правой стороне поехала. И давай что-то такое лопотать. Я ему на чистейшем английском говорю…

– Простите, – перебил я. – На каком английском?

– На чистейшем. Говорю: «Ай кэн нот ту спик джапанис». А он в ответ специально – вы понимаете, специально! – говорит по-японски!

– Так, может, он по-другому и не умел?

– Да прям! Видно же – смотрит на меня и радуется, что я не понимаю.

– А потом?

– Потом отпустил.

Световое табло над дверью вспыхнуло красными иероглифами новостей. Они резво бежали справа налево, повествуя о курсе иены на токийской бирже. Я открыл третью банку. Интересно, подумалось мне, сколько пива выпил Кустодиев, пока сидел с мольбертом перед своей натурщицей? Наверное, целыми самоварами дул.

– Дорого, конечно, – вздохнула она. – Пятьсот иен кило. Где это видано?

– Ничего, – сказал я. – Вон, говорят, что иена растет.

– Кто говорит?

Я показал на табло.

– Господи! – вырвалось у нее. – Вы что, и эти закорючки понимаете?

– Ну… Не все, конечно, – поспешил я ее успокоить. – Кое-какие только…

– Вас в институте учили?

– Нет, я сам…

Она глядела на меня с болью и состраданием.

– Вы что, до смерти тут собираетесь жить? Такой молодой…

– Почему обязательно «до смерти»?

– А до каких пор?

– Не знаю… Как получится.

Она изучающе побегала по мне глазами, как по непонятному зверю.

– Вы здесь как вообще? По контракту?

– Да. В университете…

– Один?

– В смысле?

– Наши люди еще есть?

– Довольно много.

– Ну, тогда еще ничего. Можно позавидовать.

Я влил в себя остатки пива. К горлу подступила отрыжка.

– Нет, я ничего плохого не имею в виду, – сказала она. – Замечательная страна, великая культура… Но ведь здесь невозможно стать своим!

– Невозможно, – согласился я.

– Здесь вы всегда будете… Как это… «Га…»

– Гайд зин.

– Да. На вас будут показывать пальцем. Над вами вечно будут смеяться. Вы будете белая ворона.

– Конечно.

– Ну вот, видите…

Она шумно выдохнула, вся обмякла и некоторое время сидела молча. Потом покачала головой:

– Хотя да, понятно… Не обратно же…

Длинная сережка в ее правом ухе хотела было поболтаться маятником, но стукнулась о щеку и обреченно повисла.

Вагонные динамики исполнили музыкальную заставку. Мягкий женский голос объявил о скорой остановке.

– Подъезжаем, – сказал я. – Мне выходить.

– Вы тут живете?

– Не совсем. Еще час на автобусе.

– И не расспросила ни о чем… Все про себя да про себя…

– Ничего, в следующий раз.

– Конечно. Я вам визитку дам. Мужа.

Порывшись в сумочке, она протянула мне картонный прямоугольник. На нем значилось:

– Вот адрес, – ткнула она пальцем в уголок, – вот телефон. Звоните.

– Обязательно, – кивнул я.

– Мы должны держаться вместе.

– Безусловно.

– А у вас визитка есть?

Я выразительно похлопал себя по всем карманам.

– С собой нет. Извините.

– Ну ничего. Напишите телефон, я вам позвоню.

Я потер лоб.

– Вы знаете, на днях переезжаю. Номер сменится.

– Тогда звоните вы нам. Мы еще долго здесь будем. Нам, скорее всего, контракт продлят. Хотя это не сто процентов – японцы такие непредсказуемые! Но мы надеемся.

– Желаю удачи, – сказал я, засовывая папуаса в сумку. – Разрешите…

Поезд уже тормозил.

Ее духи и туманы следовали за мной по перрону, карабкались по лестнице, дышали мне в затылок, когда я проходил выходной турникет, и отстали только на привокзальной площади, когда я побежал к отходящему автобусу. Вскочив на подножку, я обернулся и по-драконьи изрыгнул пивные испарения. Они смешались с выхлопным газом и повисли дымовой завесой.

В автобусе сидели бестолковые, непредсказуемые и злонамеренные люди, погрязшие в беспардонном любопытстве и косноязычной болтливости. Пройдя сквозь их недобрые взгляды, я уселся на самом заднем сиденье. Автобус тронулся. Выпитое пиво плескалось в животе морским прибоем, отдавалось в голове и убаюкивало.

В окно кто-то поскребся. Я отодвинул занавеску и увидел цаплю. Она лихо гребла по воздуху жилистыми крыльями и радостно скалила клюв. Куцый хвост вертелся, как пропеллер, а тощие ноги работали брассом.

– Привет! – сказал я цапле. – Ты откуда?

– Из Хабаровска, – ответила цапля.

– Ну, и как там?

– Холодно! – Она поежилась на лету.

– А здесь не холодно?

– Не… Здесь погано!

– Погоди, – сказал я. – Какой еще Хабаровск? Сюда не летают цапли из Хабаровска!

– Раньше не летали, теперь летают. Теперь даже панды летают.

– Какие панды?

– Гималайские. Сам-то откуда?

– Из Черемушек.

– Оно и видно.

– Ты мне голову не морочь, – сказал я. – Цапли летают сюда с Филиппин. И не на зиму, а на лето. Из России сюда летают гуси-лебеди и жуки-носороги.

– А может, я носорог?

– Может… Вон здоровая какая…

– Это потому, что я чай пью.

– С пряниками?

– Ага.

– Куда летишь-то?

– В Гондурас.

– Зачем?

– За укропом. Полетели вместе?

– Не хочу, лети одна…

– Нет, вместе!

Цапля протаранила стекло, схватила меня клювом за шиворот и потащила наружу. Сначала я отбивался, потом застрял в окне. В живот впились острые осколки, я заорал, засучил ногами, задергался. Цапля царапалась, хлестала крыльями и блеяла:

– Вме-е-е-есте!..

Кто-то хлопнул меня по колену. Я разлепил глаза. Надо мной стоял водитель.

– Приехали, – сказал он. – Конечная остановка.

Салон был пуст. За окном светились фонари автовокзала. Я взял сумку заплатил за проезд и, пошатываясь, вышел. Отработанное пиво повлекло меня к уединенному строению с синей фигуркой на белом кафеле. Внутри ползали упитанные сверчки. Они важно шевелили усами и внимания на меня не обращали. В раковине спал жук-носорог. Я переложил его повыше, чтобы он не захлебнулся.

Вдоль тротуара выстроились белые «тойоты» с зелеными огоньками. Сидящие внутри таксисты читали газеты.

– Нет, – подумал я. – Пойду ногами. Освежу сознание.

Едва я миновал вереницу такси, как рядом затормозил ярко-красный «ситроен». Левое стекло опустилось, и донесся голос:

– Бадыму!

– Опаньки, – сказал я и нагнулся к окну. – Привет!

– Бонсуар. Ты куда, в «Сатындору»?

– Нет, домой…

– Я думал, придешь сегодня.

– Ой! – я хлопнул себя по лбу. – Четвертая пятница, да? Забыл совсем. Подвезешь?

– Садись.

В салоне пахло «Шанелью» и пел Брассанс. Я кинул взгляд на заднее сиденье. Там лежал знакомый мне черный футляр, а в футляре – благородное орудие из потускневшей меди, тридцатилетний «Selmer», когда-то купленный за бешеные деньги на Гиндзе. По легенде, к нему прикасался едва ли не Бен Вебстер. А теперь, на правах хозяина, в него дул служащий страховой компании по имени Macao Кавасаки. Сегодня выпал на редкость удачный день, совсем без переработок – Macao не только успевал к первому отделению, но даже имел время заскочить домой и сменить постылый черный пиджак на тельняшку от Готье.