При отсутствии препятствий законопроект полагалось представить для окончательного принятия в субботу, 30-го декабря, но борьба против него была столь ожесточённой, и так часто прерывалась неповиновением как членов собрания, так и различных клик, до предела заполонивших галереи, что прогресс был незначительным или вообще невозможным.

Лидеры фракции Правительства видели, что приближается полночь, а перспектив достичь своей цели до наступления воскресенья, дня, когда Палата ни разу не заседала, не было. Перенос заседания на понедельник Нового года мог оказаться фатальным, поскольку никто не мог сказать, какая непредвиденная сила не разрушит сплочённые ряды и не приведёт их в замешательство. Требовалось удержаться на высоте положения. Внесли предложение приостановить действие правил и продолжать заседание до тех пор, пока в Палате не будут решены все вопросы. Оппозиция неустанно выкрикивала: «Беспрецедентно!» «Революционно!» «Чудовищно!», но безрезультатно; Палата принялась за работу с такой мрачной решимостью победить, что республиканское меньшинство буквально содрогнулось перед ней. Еду и питьё доставляли прямо в зал заседаний; собравшиеся ели, пили и спали на своих постах, как солдаты, решившие не попасть в засаду или не подвергнуться паническому бегству.

Это было странное, но в то же время впечатляющее зрелище: большая группа, сражающаяся за права, которых была лишена в течение многих лет, свободные люди, ревностно относящиеся к своим свободам, связанные вместе стальными крюками решимости, и эти узы могла сломать одна лишь смерть.

Наконец наступило воскресенье, и борьба по-прежнему продолжалась.

— Люди не считают дни, если их свободы находятся под угрозой, — воскликнул лидер Палаты. — Суббота была создана для человека, а не человек для субботы[60].

Многие из речей, произнесённых в то знаменитое воскресенье, больше походили на плач Иеремии[61], искренние и пламенные речи Павла[62] или учёные и хорошо продуманные риторические высказывания Аполлоса[63]. Утомительные часы скрашивались пением гимнов южанами, большинство из которых были добрыми методистами[64], и их друзья и сочувствующие на галереях от всего сердца присоединялись к ним. Но время от времени ясные, звучные и слаженные голоса стойких северян перебивали религиозную песнь и заглушали её величественными и волнующими душу тактами «Тела Джона Брауна»[65] и «Славься, славься, Аллилуйя»[66], которые, казалось, заглушали шум в зале, словно странное песнопение некоего невидимого хора, врывающегося в яростное буйство пира Валтасара[67].

Где-то после одиннадцати часов зловещая тишина опустилась на противоборствующие лагеря; все видели, как лидеры республиканцев нервно совещались. Пробил священный час ночи, трижды священный для великой Республики. В мире наступали не только Новый год, но и Новый век[68]. Зловещее молчание сковало бурлившую Палату и ещё сильнее бурлившие галереи.

Лидер республиканцев встал. Его голос звучал холодно и глухо. Сильные мужчины дрожали, слушая падавшие в зал слова:

— Господин спикер, мы выполнили свой долг перед страной; нам больше нечего сказать, больше не с кем сражаться. Мы не можем стоять здесь, в священных стенах этой Палаты, и видеть, как наши права свободных людей попираются ногами большинства. Мы стремились предотвратить падение Республики, как люди, поклявшиеся сражаться против несправедливости и тирании, но наступает время, когда безысходное отчаяние охватывает сердца тех, кто борется с превосходящими силами. И этот час пробил для нас. Мы верим, что наш народ, великий и щедрый народ Севера, воззовёт к нам: «Хорошая работа, добрые и верные слуги». Если мы совершим ошибку, пусть они осудят нас. Мы, каждый из нас, господин спикер, только сейчас поклялись не находиться в этой Палате и не быть свидетелями принятия этого Закона. Поэтому мы уходим...

— Нет, мои соотечественники! — раздался ясный, металлический, далеко разнёсшийся голос, прозвучавший в Палате чуть ли не сверхъестественным колокольным звоном. В одно мгновение все головы повернулись, и тысячи голосов воскликнули со сдержанной силой:

— Президент! Президент!

Да, на самом деле, это был он, стоявший у «скамьи», и на лице его виднелась тень скорее смерти, нежели жизни. В следующее мгновение Палата и галереи взорвались оглушительным шумом, чьи неуклонно нараставшие и усиливавшиеся могучие волны сотрясали стены. Кто мог остановить этот поток? Снова и снова он вырывался наружу – смешение десяти тысяч слов, завывание, грохот и стон, словно бушующие стихии природы. Несколько раз Президент протягивал свои большие белые руки, призывая к тишине, и капли страха и му́ки, смешанные между собой, выступили на его лбу и стекали по щекам в мольбе о том, чтобы народ либо убил его, либо выслушал. Шум на мгновение ослаб, и можно было услышать, как Президент отрывисто говорит:

— Соотечественники мои, о, соотечественники мои...

Но резкий стук молотка прервал его.

— Президент должен удалиться, — спокойно и холодно произнёс спикер, — его присутствие здесь представляет угрозу нашему свободному волеизъявлению.

Снова раздался оглушительный рёв, а на лице Верховного судьи[69] отразился почти ужас. И снова его большие белые руки поднялись к небесам, умоляя о тишине с таким немым величием, что безмолвие охватило огромное собрание, и губы говорящего не шевелились напрасно.

— Господа члены Палаты представителей, я стою здесь, пользуясь своим справедливым и законным правом, как Президент Республики, чтобы предоставить вам «Сведения о положении страны»[70]. Я попросил достопочтенных сенаторов встретиться со мной в этой Палате. Я призываю вас успокоить свои страсти и прислушаться ко мне, поскольку ваша присяга налагает на вас священные обязательства.

В этих нескольких словах прозвучал тон непререкаемой и благословенной власти, почти божественной, способной заставить повиноваться ветры и успокоить бурное море. В глубочайшей тишине и с демонстрацией грубого и природного величия манер сенаторы вошли в Палату, члены Палаты встали, а спикер двинулся навстречу вице-президенту.

Зрелище было грандиозным и трогательным. Слёзы появились в давно непривычных к ним глазах, и при почти незаметном кивке головы Президента капеллан возвысил голос в молитве. Он молился столь мягко и убедительно, что, должно быть, даже самое чёрствое сердце обратилось к благословенным мыслям о мире, любви, братстве и единении. И снова все глаза с величайшим напряжением устремились на лицо Президента.

— Господа члены Палаты представителей, эта мера, которую вы сейчас обсуждаете…

Внезапно вновь ударил молоток спикера, поразив каждую живую душу, услышавшую его.

— Президент, — произнёс спикер с чувством превосходства, вызвавшим с галерей взрыв оглушительных аплодисментов, — не должен ссылаться на законопроект, ожидающий рассмотрения. Конституция гарантирует ему право «время от времени предоставлять Конгрессу сведения о Союзе». Он должен строго придерживаться этого конституционного ограничения или отказаться от участия в заседании Палаты.

Смертельная бледность покрыла лицо Верховного судьи; казалось, он сейчас погрузится в тот сон, который не знает пробуждения, но вместо этого Президент глубоко вздохнул, наклонился вперёд, снова умоляюще поднял руку, и в тот момент, когда он это сделал, колокола города начали отбивать полночь.