– «Бесаме мучо» переводится «Целуй меня крепче». Вот Дедал и предложил назвать операцию «Крепкий поцелуй».

– Балаган какой-то… – попытался встрять Седов.

– А мне нравится! – неожиданно поддержал председателя КГБ Хрущев. – А что? Зацелуем американцев в десны, чтоб не продохнуть им было! Так и в чем идея операции-то?

– Схитрим.

– Схитрим? – оживился Хрущев, на которого слово «хитрость» всегда производило магическое впечатление. Хрущев обожал авантюры и интриги, сам себя считал невероятно хитрым и всегда с радостью отзывался на предложение «схитрить» – об этом знали многие, включая Шалепина.

– Никита Сергеевич, – продолжил председатель КГБ, добавив в интонацию таинственности, – вы сказку про мальчика, который все «Волки! Волки!» кричал, помните?

– Это когда волки опосля и впрямь набежали, никто на помощь не пришел? – загорелись глаза Хрущева в предвкушении «хитрости».

– Вот именно! Столько раз соврал, что, когда сказал правду, никто ему и не поверил. И нам надо сделать так, что, когда будет утечка и ЦРУ узнает, сколько у нас на самом деле ракет и бомб…

Хрущев напрягся. Шалепин, чуть смягчив интонацию, продолжил:

– Ну… если вдруг. Если будет утечка реальной информации, надо сделать так, чтоб американцы в нее не поверили. Закружить заранее им голову враньем, чтоб они во всем только это вранье и видели – принимали б любую поступающую им информацию за дезу.

Хрущев хлопнул себя по коленям, вскочил и довольно потер ладошки:

– Когда?

– Дедал готов, – доложил Шалепин, – а вот его напарница… Думаю, еще пара недель – максимум месяц, и начнем.

– Поздно, – наморщился Хрущев. – Сам же говоришь: в любой момент информация потечь может. Да и обстановка по всему миру вон как накаляется: и в Азии, и вокруг Кубы, и в Германии особенно! Я Кеннеди[2] сказал: уводите свои войска из Берлина. Не хочет, упирается. А границы там нет, народ туда-сюда шляется, бациллы капитализма заносит!

Неожиданно Хрущева понесло, видно было, что он сам себе «на больную мозоль наступил»:

– Что за хрень: живет такой немец в нашем секторе Берлина, а работать и развлекаться ездит к американцам! Или к французишкам с англичанами! Всеми благами социализма у нас пользуется: квартплата, цены на продукты, детские сады, а на работу – там, видите ли, платят больше – в Западный Берлин таскается! Киноленты из Голливуда этого там смотрит, газетки их буржуазные почитывает. А самое главное, тысячи… десятки… сотни тысяч восточных немцев уже к ним перебежало! Врачи, инженеры, ученые, как мухи на говно, поддались на их пропаганду и полетели… Ну ничего, мы им с товарищем Ульбрихтом такой подарочек подготовили – ахнут! Завтра же утром и ахнут!

– Завтра? – напрягся Шалепин. – Какой подарочек?

– А вот утром и узнаете! – потирая руки, хихикнул Хрущев, довольный очередной своей «хитростью». – Поэтому с вашим «поцелуем» откладывать нельзя. Сегодня ж ночью начинайте!

Шалепин хотел было возразить, что, мол, подготовка еще не закончилась, но Хрущев, разгоряченный своей пламенной речью, уже ничего не хотел слушать:

– Давайте, действуйте – зацелуем их в десны!

Шалепин вздохнул и вышел из кабинета. За ним, козырнув Хрущеву и неловко щелкнув каблуками, последовал и Седов.

Никита вернулся к своему креслу, сел и решительно нажал кнопку селектора:

– Соедините меня с Ульбрихтом!

– Одну минутку, Никита Сергеевич, – булькнул голос секретаря в селекторе.

Хрущев нервно почмокал губами, почесал за ухом, глянул на висевшую на стене политическую карту мира и, ловко скрутив своими коротенькими и толстенькими пальцами фигу, злорадно тыкнул ей в сторону Америки.

– Никита Сергеевич, – пропищал селектор, – Председатель Государственного совета Германской Демократической Республики товарищ Ульбрихт на линии…

Олейников дремал. Приподнявшись на локте, Алена слушала его тихое и ровное дыхание и с нежностью всматривалась в его спокойное лицо. На ее ресницах блеснула слезинка, жемчужинкой скатилась по щеке и, сорвавшись с подбородка, упала прямо на губы Олейникову. Петр открыл глаза.

– Ты почему не спишь? – удивился он.

Она не ответила. Упала на спину и стала рассматривать кружевные тени, устало отбрасываемые складками балдахина на потолок. Губы ее слегка подрагивали, глаза увлажнились, дыхание стало прерывистым, спотыкающимся.

– Аленка, что с тобой? – нежно погладил Петр ее по щеке.

Она вздрогнула, словно обожглась о его руку, и отодвинулась.

– Я дрянь… – прошептала она.

– Что ты говоришь, Аленушка? – удивился Петр.

Алена встала, запахнулась простыней, вытащила из пачки, брошенной на прикроватном столике, сигарету, слегка пошатываясь подошла к камину и, прикурив от дымящейся головешки, плюхнулась в кресло у огня.

– Я просто тварь, – пустив дым в потолок, жестко заявила она и, смотря прямо в глаза Олейникову, продолжила: – Ты ведь не знаешь меня, Петр, не знаешь. Я тварь и мразь. Я ведь предала тебя тогда…[3]

Олейников встал, подошел к ней и сел рядом.

– Выпить хочешь? – спросил он. – У нас еще осталось шампанское. Или уже коньячку?

Она мотнула головой. Покрутила в руках сигарету, поднесла к губам… и, не затянувшись, швырнула ее в камин.

– Это было в прошлой жизни, Алена… – попытался взять ее за руку Олейников.

– Я много кого предала… – словно не слыша его, продолжала шептать Алена. – И себя тоже… Я всю жизнь жила не своей жизнью. И теперь живу. Я вру… Вру, вру, вру… Все время вру! Ради чего?

– Ради чего? – по-доброму улыбнувшись, переспросил Олейников. – Жизнь штука непростая. У каждого есть свой скелет в шкафу.

– И у тебя?

– И у меня…

– Я не верю, – твердо заявила она. – Ты просто меня успокаиваешь.

Алена закрыла лицо руками, плечики ее стали вздрагивать, простыня соскользнула вниз, обнажив янтарную грудь. Петр поправил простыню и, притянув Алену к себе, нежно погладил по волосам.

– Тебе плохо?

– Мне очень плохо… – всхлипнула она. – А я ведь просто хочу быть счастливой. Просто счастливой. Просто хочу того, что хотят все. И не могу понять: почему, почему все вокруг хотят заставить меня делать то, что я не хочу?

– Ну… каждый ведь хочет своего, Аленка. Желания людей так редко совпадают. И не надо думать, что люди должны оправдывать твои ожидания.

– А как же любовь? Ведь если любишь, исполняешь желания того, кого любишь. Ты делаешь, что ему нравится, он – что тебе.

– Нет, Аленочка, настоящая любовь – она не за что-то. Ты просто любишь и не ждешь ничего в ответ. И радуешься, что любишь. Иначе это не любовь, а… кооперация какая-то получается! – улыбнулся Олейников. – Ну и любовь-то, она тоже разная бывает. Мужчины и женщины, например… Любовь к Родине, любовь по крови…

– По крови?

– К родителям, к детям…

Алена задумалась.

– Скажи, а у нас с тобой что? – спросила она. – Кооперация?

– Ну…

– Не надо, не говори! – она закрыла ему рот ладошкой. – Только ты… ты не исчезай из моей жизни – никуда… никогда! Я не могу быть одна. Не могу! Мне так одиноко… Пожалуйста, не исчезай…

– Главное, чтобы ты сама никуда не исчезла, – улыбнулся Петр. – Как тогда, в Риге.

Алена махнула рукой и рассмеялась:

– Главное, чтоб сейчас не зазвонил телефон, как тогда, в Риге, и приятный женский голос…

Она не успела закончить фразу – словно насмехаясь над ее словами, затрезвонил телефон.

Олейников подошел к аппарату, снял трубку. Слушал, ловя обреченный взгляд Алены.

– Голос мужской, – вздохнул Петр, повесив трубку. – И до боли неприятный.

– Не уходи… – прошептала Алена. – Пожалуйста… ты же знаешь, я не могу быть одна…

Олейников молча обнял ее и стал одеваться.

Дождь почти закончился. Лишь одинокие капли изредка били в зеркальную гладь разлившихся по брусчатке луж, дробя отражения подсвеченных уличными фонарями очертаний старинной виллы на сотни калейдоскопических осколков. Но вот нарастающий рев мотора нарушил мерный перезвон капель, и упругие автомобильные шины беспощадно расплескали сказочную картинку.