В 1096 г. киевским митрополитом стал полоцкий епископ Никифор, занимавший кафедру в Полоцке в то время, когда там княжил знаменитый князь-чародей Всеслав Брячиславич. Hа киевском митрополичьем столе Никифор пробыл до 1121 г., захватив 17 лет княжения Святополка Изяславича и 8 лет княжения Владимира Мономаха (Татищев В. H. История Российская. М., 1963, т. II, с. 109, 134. 1096 г.: "Преставися Ефрем, митрополит руский. Hа его место князь великий избрал Никифора, епископа полоцкого и повелел его поставить епископам русским" (109). См. также с. 271 и 317. Е. Е. Голубинский резко возражает против сведений Татищева, считая, что Никифор - грек, прибывший на Русь в 1104 г., и ссылаясь при этом на Лаврентьевскую и Ипатьевскую летописи: Голубинский Е. Е. История русской церкви, т. I, первая половина тома, с. 287. Однако ни в Лаврентьевской, ни в Ипатьевской летописи ничего не говорится ни о прибытии митрополита из Византии, ни о том, что он грек. У Татищева под 1105 годом сказано, что митрополит Никифор "пришел в Русь из Царяграда" (с. 124) и начал рукополагать епископов. Очевидно, в 1096 г. он был поставлен собором русских владык, а в 1104/5 гг. его признала и Византия. Сомнения Д. Д. Оболенского в русском происхождении Никифора основаны только на собственном признании митрополита в том, что он плохо владеет ораторской речью. (Obolensky D. Byzantium, Kiev and Moscow: a study in ecclesiastical relations. Washington, 1957, p. 59).)
Возможно, что владыка, управлявший епархией, где князь "родился от волхования" и славился как волк-оборотень, "великому Хорсови путь перерыскивавший", не стремился разглядеть языческую сущность княгининых украшений, довольствуясь внешней благопристойностью умно устроенных вещей.
Просуществовав некоторое время, вилы-русалки исчезают с золотых колтов и появляются эпизодически вновь лишь в эпоху, близкую к творчеству Лазаря Богши (1161 г.), как можно судить по колтам из Мирополья. (Мирополье находилось во владении волынского князя Изяслава Мстиславича, который с 1146 по 1154 г. был великим князем.)
Вил-русалок (во второй четверти XII в.?) сменил совершенно иной сюжет: древо и две птицы, который, судя по фольклору, имел явно космогонический смысл. Объяснить такой резкий поворот в сторону космогонии трудно. Космогоническая тема разрабатывается (во второй половине XII в.?) в финно-болгарском варианте: гоголь достает землю со дна моря. Оборотная сторона колтов тоже меняется: ритоны превращаются в отрезки неба, появляются цветы и папоротник. В середине XII в. (судя по элементам сходства с вещами Лазаря Богши) появляются девичьи головы, снова возрождая языческую (может быть, "кощунную" мифологическую) тему. Снова возрождаются русалочьи турьи рога, сопровождающие теперь не двух крылатых вил, а девушку-весну. В летописях во второй половине XII в. часто упоминается "русальная неделя".
Появление женских ликов на золотых колтах можно связать с новым элементом убранства белокаменных храмов - на постройках 1160-х годов появляются в большом количестве женские лики (церковь Покрова на Нерли).
Этот расцвет новых и воскрешение некоторых старых языческих сюжетов падает на середину и вторую половину XII в., характеризуемую, с одной стороны, творчеством таких писателей, как Кирилл Туровский, Климент Смолятич (знавший Гомера, Платона и Аристотеля, упоминавший Деметру и грифона и бывший с 1147 по 1155 г. митрополитом Руси), как автор "Слова о полку Игореве" с его языческими реминисценциями, а с другой стороны - изощренной орнаментикой белокаменной архитектуры, открывшей целый мир языческих образов.
Последний этап эволюции, падающий на предтатарские годы, связанный с почти одновременной заменой всех видов языческих или полуязыческих сюжетов на лицевой стороне колтов изображениями Бориса и Глеба и Иисуса Христа, нельзя расценивать как полную победу христианства. Это, пожалуй, в большей степени размежевание, установление раздельных областей и признание "двоеверия", т. е. непобежденного язычества. Hа оборотной стороне возрождаются языческие турьи рога с архаичным городчатым орнаментом. Эти два русалочьих рога перебираются даже на лицевую сторону, располагаясь по сторонам святого Бориса-Хлебника. Растительный элемент становится разнообразнее: сохраняются стилизованные ростки, вполне гармонирующие с праздником первых всходов (день Бориса, "боришь день" - 2 мая), листья папоротника, вероятно, связанные с днем Купалы (Иван Купала 24 июня); исчезают цветы, так созвучные поэтическим словам Кирилла Туровского, но появляется в окружении русалочьих рогов огромное "древо животное", y корней которого показана вода, питающая их (колт из Чернигова). Схематизированный растительный узор (семена и "сердечки") покрывает одежду христианских святых русского происхождения.
Допустив христианских святых в область древней языческой символики, крещеные язычники, мастера финифтяного дела, не отказались от прадедовских иносказаний и как бы приобщили новых богов к своим заклинаниям, заменив Борисом и Глебом прежних русалок, весенних девушек и благожелательных грифонов.
Установив (не всегда с безупречной доказанностью) эволюцию сюжетов на колтах, мы видим, что в общей системе головного убора, где диадемы отражали идею неба, а рясны - связь неба с землей, округлые колты были символами земли и её рождающей вегетативной силы. Круглая форма это - "кругозор", "овидь" - видимая человеку часть земного пространства, ограниченная кругом горизонта. Первый этап языческой орнаментации (вилы и турьи рога) связан с заботами о земле, о том, чтобы она получила влагу, необходимую для всего растительного царства, в том числе и для "жизни", как называли в XII в. вспаханные и засеянные поля.
Hа втором этапе практическая (аграрно-магическая) идея моления о напоении земли небесной влагой заменяется совершенно иной космогонической идеей, существовавшей в славянских мифах о происхождении мира. Мастера и здесь не выходят за пределы земного яруса мироздания, отразив в композициях "птицы y древа жизни" или "гоголь, достающий ком земли со дна мирового океана", миф о творении земли и земной природы.
Третий этап, короткий и быстролетный (девичья голова в цветах), показал воскрешение другого мифа, связанного не с сотворением мира, а с ежегодным непреложным расцветом природы - мифа о богине весны, Персефоне - Анастасии - Леле, мифа, запечатленного за двести лет до этих колтов на турьем роге из Черной Могилы.
Четвертый и последний этап свидетельствует об отказе от мифологической символики, замене её христианскими персонажами и, что важно отметить, возвратом к аграрно-заклинательным символам первого этапа.
Последняя тема, которой следует коснуться в этом обзоре, это - соотношение символики колтов, отражающих представления о земле (её происхождении и плодородии) с символикой неба, выраженной композициями на диадемах.
Диадема с берегов Роси (из Сахновки) с изображением "вознесения Александра" очень хорошо вписывается в третий этап (5, 6, 7 типы) развития орнаментики колтов: цветы, ростки, папоротник, "леторасли"-"выгибасы". Приблизительно датировать диадему можно, как и весь этот этап, третьей четвертью XII в. Опорный материал - крест 1161 г.
Киевская диадема с деисусным чином на её щитках и русскими надписями относится к концу нашего четвертого этапа, к самому концу домонгольского периода. (По сводным хронологическим таблицам палеографических признаков надписей на диадеме (буквы а, В, М, W, Ъ) она датируется началом XIII в. (группа 4). См.: Рыбаков Б. А. Русские датированные надписи XI - XIV вв. М., 1964.)
Учитывая сказанное, предпримем попытку более точной датировки обеих диадем. Поиск может вестись лишь исходя из двух предварительных условий: во-первых, диадемы следует считать принадлежностью только великих княгинь киевских, своего рода короной цесариц Руси. Во-вторых, следует принять во внимание, что остаться в земле, сохраниться на века в составе клада, зарытого в момент опасности, короны могли лишь в том случае, если надежды на возвращение временно спрятанных сокровищ к их владелице не оправдались, если владелица или то лицо, которому было поручено уберечь драгоценности, не смогло вернуться к месту зарытия клада. Проще всего дело обстоит с киевской диадемой, украшенной деисусным чином, поздняя датировка которой подсказывает нам хронологическое сближение с тотальным разгромом Киева Батыем в декабре 1240 г. Hо, как известно, в это трагическое время князя Михаила Всеволодича в столице не было, и город мужественно оборонял воевода Димитрий, поставленный Даниилом Галицким, шурином Михаила. После взятия татарами в 1239 г. левобережных городов Переяславля и Чернигова, после того, как Менгукаан подошел к Днепру и "видив град (Киев) удивися красоте его и величеству его", киевский князь Михаил "бежа … перед татары во Угры". Князь бежал не один, а со своей княгиней: "яко бежал есть Михаил из Кыева в Угры, Ярослав (отец Александра Невского) ехав, я княгиню его и бояр его пойма и город Каменец взя". (ПСРЛ. СПб., 1843, т. II, с. 177.)
