«где газетные статьи должны значить больше, чем соображения государственных деятелей». «Безопасность островного расположения Англии облегчает ей отказ от континентального союзника и позволяет бросить его на произвол судьбы, в зависимости от интересов британской политики». Австрия же, со своей стороны, выступая в роли союзника, «будет всегда готова выбраться из затруднительного положения за наш счет, нас оставив в упомянутом положении». «Согласно политике Вены, Германия слишком тесна для нас двоих; до тех пор пока не принята и не претворена в жизнь честная договоренность о влиянии каждого в пределах Германии, мы оба возделываем одну и ту же пашню, и до тех пор Австрия останется единственным государством, которому мы проигрываем и у которого могли бы выигрывать». Может случиться, «что по прошествии не слишком долгого времени нам придется сражаться против Австрии за собственное существование, и не в наших силах будет избежать этого, ибо развитие событий в Германии не имеет другого выхода». Но: «Я никоим образом не намереваюсь на этом основании сделать вывод, что теперь наша политика не должна быть направлена на разрешение разногласий между нами и Австрией на возможно более благоприятных условиях».
Тот общеизвестный факт, что центр тяжести европейской политики переместился в Париж, побудил Бисмарка еще во время Крымской войны, летом 1855 года, а затем еще раз весной 1857 года нанести разведывательные визиты Наполеону III, чтобы составить собственное впечатление об императоре французов, о котором повсеместно сложились столь различные мнения. Он нашел его менее значительным, но и менее опасным, чем ожидал, руководствуясь основанными на стереотипах представлениями своих друзей, крайних консерваторов. Такая оценка фигуры Наполеона III окончательно отдалила Бисмарка от окружения Герлаха. Кроме того, линия разрыва между ними была обозначена «Ceterum censeo» [12]Бисмарка: «Мы должны оперировать реалиями, а не вымыслами». Добрые отношения с Францией именно в ситуации, сложившейся после Крымской войны, Бисмарк считал «требованием самосохранения, а не честолюбия». «Уже внешняя видимость интимных отношений между Пруссией и Францией» пошла бы на пользу положению Пруссии в схеме расстановки сил. На обвинение в измене принципам консерватизма Бисмарк 11 мая 1857 года дал следующий ответ: «Симпатии и антипатии как свои, так и других людей, по отношению к иностранным державам и личностям я не могу оправдать перед своим чувством долга, которое испытываю, служа моей стране на дипломатическом поприще. В этом уже есть зародыш неверности правителю или стране, которой служишь». Его несправедливо подозревали в бонапартизме. Вот ответ на эти подозрения: «В 50-м году наши противники обвинили меня в предательской симпатии к Австрии, и нас называли венцами в Берлине; позже сочли, что мы пахнем юфтью и называли нас казаками с берегов Шпрее. В то время на вопрос, тяготею ли я к России или к западным державам, я всегда отвечал, что я тяготею к Пруссии, а мой идеал политика — непредвзятость, независимость в принятии решений от симпатий или антипатий к чужим государствам и их правителям». В письме Леопольду фон Герлаху от 30 мая 1857 года Бисмарк пошел еще дальше, рассматривая тему угрозы революции в длительной перспективе и сравнивая проблему Франции с проблемой Англии: «Принцип борьбы с революцией я признаю также и своим, однако не считаю правильным выставлять Луи Наполеона единственным или даже образцовым представителем революции… Когда Луи Наполеон называет себя „elu de sept millions“, [13]то упоминает факт, который не может отрицать… однако я не могу сказать о нем, что он, получив власть, на практике продолжает служить принципу суверенитета народов и считает волю народа законом, как это теперь все шире распространяется в Англии… Бонапартизм отличается от республики тем, что не нуждается в насильственной пропаганде своих принципов правления… Угроза другим государствам с помощью революции — это сегодня, по прошествии ряда лет, излюбленное занятие Англии». В то время как Наполеон III (на взгляд Бисмарка) подавил революцию во Франции и фактически был легитимным монархом среди монархов, переход в Англии реальной власти от монарха к кабинету, зависящему от парламента, то есть от подверженного переменам настроений большинства народа, делал правителя более не способным к принятию рациональных решений. Бисмарк рассматривал положение на острове как элемент ненадежности международной политики. Поскольку требование парламентаризма и демократизации несет в себе «опасность заражения» и для других наций, особенно для Пруссии, это представляет гораздо большую угрозу стабильности всей Европы, чем бонапартизм во Франции.
Эта опасность в значительной мере угрожала интересам Пруссии как в политической, так и в социальной сфере. Как показали события 1848 года, угрозе можно было противодействовать, по мысли Бисмарка, только успешной и динамичной внешней политикой Пруссии, поглощающей любые проявления энергии нации. Впрочем, в мае 1856 года, находясь под впечатлением той весьма скромной роли, которую сыграла Пруссия на Парижской мирной конференции, он в письме Леопольду фон Герлаху так излагал свой взгляд на ограниченные исходные возможности своей страны: «Нам не дано строить отношения между другими великими державами по своему выбору, однако мы можем сохранить за собой свободу использовать отношения, складывающиеся без нашего участия и, возможно, помимо нашего желания, в соответствии с требованиями нашей безопасности и в наших интересах». Год спустя в письме премьер-министру фон Мантейфелю от 2 июня 1857 года он настаивал на необходимости готовности Пруссии к крупному наступлению на политическом фронте, которое обещало стать поворотным для роли Центральной Европы в общеевропейской системе распределения власти: «Находясь в центре Европы, невозможно пассивно выжидать развития событий и избегать встречи с ними; такие попытки часто приводят к печальным последствиям, например, к нерешительности и отсутствию планомерных шагов, что было характерно для прусской политики в 1805 году. Если мы не возьмем на себя роль молота, то легко может случиться, что останется лишь роль наковальни».
В 1858 году брат короля Фридриха Вильгельма IV, страдавшего психическим заболеванием, принц Вильгельм, стал регентом. В результате значительно изменился внутриполитический курс Пруссии, а для Бисмарка это означало прежде всего сужение сферы влияния. Период реакции завершился; провозглашенная принцем-регентом «Новая эра», начало которой он демонстративно подчеркнул назначением правительства либерального толка, в сфере внешней политики была ознаменована девизом: «В Германии Пруссия должна совершать моральные завоевания». Выдвижение правовой идеи на передний план наглядно подчеркнуло ее отличие от основанной на приоритете власти бисмарковской концепции грядущей прусской внешней политики. Кроме того, Августа, супруга Вильгельма, ненавидела Бисмарка со времен конфликта, который произошел между ними в бурные мартовские дни 1848 года и подробности которого остались неизвестными. Однако еще до официального вступления принца Вильгельма в регентство Бисмарк пытался вызвать у него интерес к своей политической концепции. В марте 1858 года он отослал свою 92-страничную докладную записку, получившую известность под названием «Малая книга господина фон Бисмарка». В записке с прицелом на национальные эмоции адресата во всех аспектах рассматривалась идея объединения политики прусской власти с интересами других германских стран за исключением Австрии: «Прусские интересы полностью совпадают с интересами большинства стран союза, кроме Австрии, но не правительств союза, и нет ничего более немецкого, чем развитие (при условии правильного их понимания) частных интересов Пруссии». Этим Бисмарк косвенным образом делал ставку на силы, которые воздействовали на немцев как в экономической сфере, со стороны Германского таможенного союза, у кормила которого стояла Пруссия, так и с точки зрения программного курса, со стороны реликтов прусского реформизма (прежде всего университетов), хотя ему самому эти реформистские традиции были совершенно чужды. В мае 1859 года, на стадии возрождения немецких национальных движений, Бисмарк в беседе с Виктором фон Унру, президентом Национального собрания Пруссии 1848 года, впервые заговорил о том, что «немецкий народ — лучший союзник Пруссии»: «Единственный надежный, выносливый союзник, которого может иметь Пруссия, если обратится к нему, это немецкий народ». Здесь выразились значительные изменения, которые произошли во взглядах Бисмарка на германскую политику, по сравнению с его идеями образца 1848–1849 годов. С 1859 года убежденность в том, что интересы Пруссии и надежды немцев, не объединенных в пределах Австрии, могут быть приведены к общему знаменателю при примате прусской великодержавной идеи, представляет собой константу политической концепции Бисмарка. Окончательная ясность в этом вопросе наступила в период Итальянской войны (между Австрией, Сардинией-Пьемонтом и Францией) летом 1859 года. Впрочем, к этому времени Бисмарк уже был отозван правительством «Новой эры» со своего франкфуртского поста и, как он сам с горечью прокомментировал, «выставлен на холод на Неве» [14]в качестве посланника при царском дворе в С. — Петербурге. Тем не менее именно петербургский опыт, приобретенный в процессе знакомства с расстановкой внутренних политических сил в окружении царя и в столичном «свете», позднее весьма пригодился ему. Во время Итальянской войны Бисмарк смог убедиться в том, что Россия по-прежнему занимает ключевые позиции в европейской политике, несмотря на поражение в Крымской войне. Для Пруссии в данный момент открывались возможности, о которых он упоминал в послании Отто фон Мантейфелю в июне 1857 года. В письме Густаву фон Альвенслебену от 5 мая 1859 года, генерал-адъютанту принца-регента, Бисмарк указал на существующие шансы: «Современная ситуация вновь посылает нам крупный выигрыш, если мы дадим войне Австрии с Францией развернуться, а затем выступим всей нашей армией на юг, то захватим с собой в ранце пограничные столбы, и установим их или на Боденском озере, или там, где начинает иссякать протестантская вера. Где еще найдется европейское государство, кроме нас, вокруг которого 18 или, если вычесть католиков в Верхней Баварии и Верхней Швабпи, 14 миллионов рассеяны среди его собственных плохо пригнанных друг к другу звеньев и не хотят ничего другого, кроме как слиться воедино? Все эти люди спустя 24 часа после того, как мы их примем, будут биться за нас лучше, чем за прежнюю власть, особенно если принц-регент сделает им одолжение и перекрестит королевство Пруссию в королевство Германию». Несколько дней спустя Бисмарк писал прусскому министру иностранных дел барону фон Шляйницу: «Я предпочел бы лишь в том случае увидеть на нашем знамени слово „немецкий“ вместо слова „прусский“, если бы мы были соединены с прочими нашими земляками теснее и разумнее, чем до сих пор; слово это теряет свои чары, если его „износить“ уже сейчас, в связи с бундестагом… В наших внутрисоюзных отношениях я вижу для Пруссии опасность недуга, с которым нам рано или поздно придется бороться ferro et igni, [15]если мы своевременно, в подходящее время года не проведем курс лечения». «Более благоприятные и более естественные отношения Пруссии со своими немецкими соседями» могли быть достигнуты, по мнению Бисмарка, только после ликвидации Германского союза. Однако подобная программа уничтожала идею возобновления объединения с Австрией, до сих пор считавшегося возможным при условии ограничения прусской экспансии в Северную Германию.
