–

Это инопланетяне столб поставили, – прихлёбывая чай, сказал Петька, – я кино смотрел.

–

Сами мы инопланетяне! – вздохнул реставратор. – В Костроме да в Ярославле ещё в двадцатые годы изразцы делали, которые цвет не теряют и ни от солнца, ни от мороза не портятся. Лет десять назад хватились – а мастеров нет. Кто от старости умер, кто в войну погиб… Секрет изразцов утерян! Как вспомню про это, плакать хочется. Ведь я уже жил тогда, можно было этих людей встретить, расспросить. Мне же в войну уже четырнадцать лет было, я всё понять мог!.. Сами как инопланетяне: ничего про себя не знаем!

–

Ты преувеличиваешь, – сказал отец.

–

Что преувеличиваю? Кто твой дед был? А прадед? То-то,

что не знаешь! Ну ладно! Вы пейте чай, а мне… кое-что доделать надо. Тут работа механическая… Я буду разговаривать и делать… Это из Польши привезли.

На верстаке в углу стояла деревянная статуя – голый человек в венке из колючек пригорюнившись сидел на пенёчке.

–

Куда я лупу задевал? – начал шарить реставратор на столе.

–

Да вон она у тебя на лбу.

–

Спасибо! Склероз у меня!

Он спустил свой бинокль на глаза, взял длинный шприц и стал совсем похож на доктора. Реставратор шприцем вливал в червоточины и трещины статуи какую-то клейкую жидкость.

–

Совсем статую червь изъел…

–

Ну как, – подмигнул отец Петьке, – нравится?

–

Ничего, – ответил сын, прикидывая, к чему весь этот разговор.

–

Вот завтра закончу, – говорил сам себе реставратор, – а послезавтра на самолёт – ив Польшу…

–

Как в Польшу? – закричал отец. – Меня на сборы воинские отправляют, я же хотел у тебя отпрыска оставить!

–

Дела!.. Можно его Люське оставить, но у неё, сам понимаешь, внук двухнедельный… Хочешь дитё понянчить?

«Что я, Ванька Жуков?» – подумал Петька.

–

Его самого ещё нянчить нужно! – сказал отец. – Он твоего внука не той стороной в горшок посадит. Это же не парень, а сто рублей убытка!

–

Слушай! – сказал бывший вожатый. – А ты его пошли в деревню. Клава его с удовольствием примет. А парню воздух нужен. А то он у тебя как огурец – весь зелёный и в пупырях!

«Ничего я не в пупырях!» – возмутился в душе Петька. Он себе вполне нравился, особенно когда делал перед зеркалом мужественное лицо.

–

Да неудобно, – сказал отец.

–

Ну, ты даёшь! Да ты старикам только радость доставишь! Тебя всегда сыном считали! Ты представь: деревня – пять дворов. Зима! Живут два старика – и вдруг к ним парень приезжает: косая сажень в плечах, кровь с молоком!

«Как ехать в какую-то дыру, так я сразу кровь с молоком», – затосковал Петька.

–

Ну, я на тебя надеюсь! – сказал отец.

–

Николай Александрович! – шёпотом спросил Петька, когда он провожал их в прихожей. – А в школу завтра можно не ходить?

–

Старик, – так же шёпотом ответил реставратор, – о чём ты говоришь? Естественно! – и подмигнул.

Можно было, конечно, упереться, закатить истерику и не ехать в эту деревню в пять дворов, но тогда завтра нужно идти на сбор.

–

А там хоть телевизор-то есть? – спросил Петька отца.

–

Что? – спросил отец. – Какой телевизор?

–

Обыкновенный, чтобы смотреть…

–

Не уверен… Не знаю… – ответил отец рассеянно.

–

Ну вот, – сказал Петька,—там от скуки сбесишься. Засядешь в избе с тараканами и сиди – радуйся. Два пенсионера…

Город готовился к Новому году. Симпатичные деды-морозы в витринах раскрывали мешки с подарками и сверкающими ёлочными игрушками. Электрики, стоя на подъёмниках, тянули через улицы электрические гирлянды.

–

Мороженого хочешь? – спросил вдруг отец.

–

Батон за двадцать восемь копеек, – только и сумел от неожиданности сказать Петька. Мороженого он хотел всегда, в любое время года, при любой погоде. Но никогда ему не предлагал мороженого отец, да ещё зимой.

–

Нет, брат, – сказал отец, – пойдём в мороженицу.

–

В «Лягушатник» или в «Улыбку»?

–

Какой ещё лягушатник?

–

Да вон! Она внутри зелёным пластиком отделана, потому и «Лягушатник».

–

Нет, брат, пойдём в другую.. Я угощаю! – Но голос у отца был почему-то печальным.

Они долго ехали на трамвае, потом сошли у небольшого скверика. Огромная, словно срезанная, стена многоэтажного дома своим скучным, слепым, без окон, боком нависала над сквером, а к ней прилепился маленький павильон.

17

–

Два по триста ассорти, – сказал отец волшебные слова, и у Петьки даже сдавило горло.

Разноцветные шарики истекали сиропом. Первые два Петька Столбов съел молча, не отвлекаясь и не торопясь. Потом перевёл дух и осмотрелся. Это была обыкновенная мороженица, и посетители в ней были обыкновенные. Вон бабушка с малышом…

–

Ешь маленькими кусочками! Слышишь, кому говорю!

–

Папа! – сказал Петька. – Почему мы приехали сюда?

–

Почему? – спросил отец, и Петька понял, что отец ждал этого вопроса. – Почему мы приехали сюда? Ты уже взрослый, Петя… Мы приехали ко мне в гости. На этом месте стоял наш дом. Здесь я родился и до семи лет жил с мамой, папой и бабушкой… – Отец медленно разминал белые шарики ложечкой, и прожилки сиропа делали мороженое мраморным. – А мороженица была вон в том доме, через дорогу, рядом со школой, где работала мама. И мороженое тогда было другое.

–

Лучше? – спросил тихонько Петька. Он спросил не потому, что его это интересовало, а потому, что отец замолчал и что-то чертил на столе и было невыносимо вот так сидеть молча.

–

А? – поднял голову отец. – Не лучше, другое… А потом наступило то лето. И меня первый раз отправили в пионерлагерь. Провожали с оркестром! И бабушка всё кричала мне, чтобы я купался около воспитателя и не ел немытые фрукты… А когда я после войны вернулся, ни бабушки, ни мамы, ни отца не было… И дома не было, а была большая воронка, загороженная забором. На заборе были плакаты: «Эх, встречай, с победой поздравляй!», «Мы дошли до Берлина». А мне всё казалось, что это не то место, что наш дом стоит где-то рядом, целый и невредимый… Ты ешь, ешь. А то у тебя всё растаяло.

Петька начал, давясь, глотать мороженое, потому что в горле торчал кол, и мороженое только набивалось в рот, и его было невозможно проглотить.

–

А где же ты был в войну? – спросил Петька.

–

В оккупации был.

–

Как это?

–

Наш пионерлагерь был недалеко от границы, и мы сразу оказались в тылу у немцев. Правда, я их ни разу не видел. Прошёл слух, что всех ленинградских детей фашисты отправляют в Германию, и тогда местные жители стали нас прятать. Месяца через два нас завезли в такие леса и болота, что туда фашисты и полицаи нос боялись сунуть. Но там другая была беда. Места глухие, дикие, людей почти нет. Деревни маленькие, три – пять домов, хутора, а не деревни. Жителям нас всех прокормить было трудно. Тогда нас разобрали по семьям. Ты поедешь к тем старикам, у которых всю войну жил я. Они мне заменили отца и мать. Ты к ним поедешь. Понял?

–

Понял!

–

Ещё мороженого хочешь?

–

Хочу. А реставратор тоже с тобой жил?

–

Нет, Коля был нашим пионервожатым. Он всю войну добывал продукты и кормил всех нас. Это вернейший человек!

Верный человек чуть не опоздал к поезду. Они так неслись на вокзал, что не успели ни о чём поговорить.

–

Ты вот что, старик! – кричал реставратор, когда Петька уже стоял в тамбуре вагона. – Адрес у тебя в рюкзаке, на бумажке! Проводница тебя высадит! Клава тебя встретит! Телеграмму я подал – всё будет нормально! Старик! Держи хвост морковкой! Старик!..

Он бежал за поездом, кричал, что не сказал самого главного. Что-то выкрикивал про скит… про деревню Староверовку… поминал какие-то книги… иконы…

Петька ничего не понял. Расстроился ещё больше. Пошёл к себе в купе и залез на верхнюю полку. Стучали колёса. Скрещивались за окном пути. Мигали семафоры. «Сидеть бы сейчас дома! Читать книжку! Или помогать капитану Никифорову ловить преступников», – печально думал он.