Наутро Домет помчался за газетами.

«Это не театральщина с философствованием и нравоучениями, а свободное излияние чувств наивных людей, близких к самой природе. Восток на сцене дышит, не зная, что на сцене нужно играть, а не дышать».

«Пьеса написана на великолепном языке, но пронизана чуждой этому языку вольной фантазией».

А больше всего Домета растрогал Хайнц Зайгер, который написал: «Нужно расставить все точки над i: у Германии, переживающей глубочайшее унижение, появился друг, а сегодня это просто чудо. Да еще, если вспомнить, что автор — араб и живет под высокомерными англичанами. Но главное — любовь этого араба к Германии бескорыстна».

У Домета на глаза навернулись слезы. Ему захотелось обнять и герра Зайгера, и Франца Гепхарда, и фрау Хоффман, и всю Германию.

«Валтасар» имел еще больший успех. Как только прошел слух, что в пьесе есть изнасилование, кровосмешение, расчленение трупа и другие душераздирающие ужасы, билеты расхватали за час. Гепхард постарался, чтобы натуралистические сцены были «совсем, как в жизни», и разгоряченные зрители задерживали дыхание, глядя на вспотевших актеров. На премьере Домет испытывал неловкость от обилия таких сцен, но распроданные билеты и вызовы автора как-то примирили его с режиссерским замыслом Франца Гепхарда. Выйдя на сцену, Домет снова увидел во втором ряду блондинку, не отрывавшую от него глаз.

Критика не скупилась на похвалы. Одни отмечали библейский трагизм пьесы, другие — пластику, которая прекрасно передает восточную экспансивность и вместе с тем — немецкую строгость. А один критик написал, что «пьеса герра Домета о Вавилоне — как раз для Берлина: второго такого Вавилона, каким стала наша столица, больше нет нигде. Правда, в Германии нет такого царя, как Валтасар, но после убийства Ратенау нетрудно поверить, что он скоро появится».

Солидный иллюстрированный журнал прислал к Домету фотографа, который долго его усаживал то в фас, то в профиль, а под конец попросил стать рядом с афишей на пустой стене и скрестить руки на груди.

Одна из опубликованных статей называлась «Араб в Берлине». В ней подробно перечислялись все зверства на сцене, «которые автор списал с натуры: во время войны он был солдатом турецкой армии».

Когда, придя к Гепхарду, Домет заикнулся о гонораре, тот оживился:

— Да, да, разумеется! Вы получите гонорар сполна, но я же должен сначала расплатиться с кредиторами и с актерами. Подождите недельку-другую, а пока наслаждайтесь успехом. Посмотрите, какая очередь в кассу!

Домет попрощался, вышел на улицу, посмотрел на очередь и увидел блондинку из второго ряда. В руке она держала, как пароль, иллюстрированный журнал, раскрытый на той странице, где Домет стоит перед афишей, скрестив руки. На блондинке с капризно вздернутым носиком, пунцовыми губками, голубыми глазками и с челкой было легкое голубое платье, перехваченное розовым поясом и туфли на высоком каблуке.

«Очень красивые ноги. На вид ей не больше двадцати».

— Герр Домет? — подошла она к нему.

— Да.

— Меня зовут Аделаида. Аделаида Кебке. Можно просто Адель.

— Очень приятно. А вы знаете, что значит ваше имя?

— Нет. Разве оно что-то значит?

— На древнем верхненемецком «Аделаида» значит «из благородного сословия». Вы из благородного сословия?

— По-моему, нет, — голубые глазки широко раскрылись. — Мой отец — строительный подрядчик. Это благородное сословие?

Домет засмеялся.

— Думаю, вполне, особенно в наше время. Вы сидели на спектакле во втором ряду, верно?

— Ах, герр Домет, неужели вы меня заметили? Я три раза ходила на «Игру в гареме» и пять раз — на «Валтасара».

Адель восторженно щебетала о его пьесах, о его фотографии в журнале, о таинственном Востоке, о гадалке, которая ей предсказала… папа запрещает курить… подруг почти нет… мама говорит, девушки не должны знакомиться на улице…

— Что-что? — очнулся Домет.

— Мама говорит, что девушки не должны знакомиться с мужчинами на улице. Но я думаю, это — предрассудки. Вы не рассердились, что я сама к вам подошла?

— Ну что вы, я… я просто счастлив. Может, зайдем в кафе?

Адель взяла его под руку, и он невольно вздрогнул от ее прикосновения.

В кафе Домет заказал два «шерри-коблер». Адель продолжала щебетать, а Домет не отрывал взгляда от голубых глазок и старался не смотреть на два белых полушария в глубоком вырезе.

«В пансион? Фрау Хоффман не разрешит. В номера — неудобно, все же девушка из приличной немецкой семьи. Красивое типично немецкое личико!»

— А-де-ла-и-да!

— Я вас слушаю, — откликнулась Адель.

— Простите, вы что-то сказали? — смутился Домет.

— Нет, это вы сейчас назвали мое полное имя, герр Домет.

— Оно у вас замечательное. Пожалуйста, не называйте меня «герр Домет». Для вас я — Азиз. Хорошо?

— Хорошо, Азиз, — Адель положила ему руку на плечо, от чего он снова вздрогнул.

«Я ей нравлюсь. И она мне очень нравится. Но не в номера же, ей-Богу! И не в первый день».

От коктейля Адель разрумянилась. Она предложила пойти в Тиргартен.

На скамейках целовались парочки, и Адель слегка прижалась к своему спутнику. По дорожкам прыгали белки, не обращая внимания на людей. Гипсовые статуи смотрели вверх слепыми глазами. Шелест вековых дубов настраивал на лирический лад. Домет прочитал несколько строчек из своих «Индийских мелодий». Адель захлопала в ладоши.

— Так вы еще и поэт?

— Думаю, каждый писатель — поэт, — заметил Домет. — Чтобы быть поэтом, не обязательно рифмовать слова. А вы любите стихи?

— Я люблю танцевать. Вы танцуете, Азиз?

— Плохо.

— Не беда, я вас научу. Сейчас все танцуют «шимми». Это очень просто. Смотрите, — Адель закружила Домета прямо посреди дорожки, громко смеясь.

Парочки на соседних скамейках зааплодировали, а проходившая мимо пожилая фрау с двумя собачками в вязаных жилетиках неодобрительно бросила через плечо:

— Что за молодежь нынче! Смотреть неловко.

Адель показала ей вслед язык.

«Ну, куда же все-таки ее повести?»

Адель заглянула Домету в глаза.

— Азиз, вы женаты?

— Нет. А почему вы спрашиваете?

Адель сделала несколько шагов, подбрасывая ногой сухие листья, потом остановилась и повернулась к Домету:

— Вы мне нравитесь.

— И вы мне нравитесь.

— А вы не думаете, что я очень испорченная?

— Ну, что вы!

— Сейчас все девушки очень гордятся тем, что они испорченные.

«Она не пошла бы в номера!»

— Вы очень романтичны, Адель.

— Правда?

— Да. Я читаю это в ваших глазах. Таких голубых глаз на Востоке не бывает.

— Ах, как мне хочется на Восток! Это как в сказках «Тысяча и одна ночь»?

— Как в сказках? В общем, да. Сказки там еще можно найти, но их становится все меньше и меньше. А вы, правда, хотите на Восток?

— Ужасно хочу! Папочка, как выпьет шнапса, всегда кричит: «Дранг нах Остен!», «Дранг нах Остен!»^[2] Чему вы смеетесь? Тому, что он предлагает идти на Восток?

— Нет, тому, что ваш отец имеет в виду другой Восток. Во время войны он был на Восточном фронте?

— Я не знаю, но он все время рассказывает, как мы били русских.

— Вот видите, его Восток — в России, а мой — в Палестине.

— Тогда я хочу в Палестину.

— Адель, вы знаете, что вы — прелесть?

Следующие две недели они встречались каждый день. Гуляли в парке, ходили в рестораны. Домета часто узнавали. К неудовольствию Адели, смешанному с гордостью, Домета задевали всякие девицы, просили автограф, совали номера телефонов. «Шлюхи противные!»

— А он случайно не еврей? — спросила как-то пухленькая фрау Кебке, вышивая салфеточку.

— Мама, сколько раз я тебе говорила, что он — араб-христианин. Хри-сти-а-нин! Поняла?

— У него, небось, денег куры не клюют, — закатила глаза фрау Кебке.

— Ты все время только о деньгах! При чем тут деньги! Я его люблю!

— Любишь не любишь, а замуж тебе давно пора. Это раньше ты была богатой невестой. Если бы твой отец не разорился из-за проклятой инфляции, ты вышла бы замуж за сына полицмейстера!