«Что значит „не состоящий на учете“? „Сожительница“ — это Лина. А она состоит на учете?»

Следующая страница.

«Открытое письмо в русские газеты. Мы, мусульмане — выходцы с Кавказа, проживающие в Берлине, заявляем, что ничего общего не имеем с евреем Львом Нуссимбаумом, скрывающимся под именем Ассад-бей, и что все его писания, претендующие на знание Востока, основаны на использовании нашего фольклора и на подлом злоупотреблении доверием его товарищей по гимназии — уроженцев Баку. Мы призываем немецкие власти обратить самое серьезное внимание на писания Нуссимбаума, которые вредят интересам Германии и мешают распространению немецкого духа во всем мире». Далее следовало десять подписей.

В папке осталась последняя страница.

«Честь имею доложить, что еврей Нуссимбаум, проживающий по адресу Александринен-штрассе, 20, кв. 16, переодевается арабом перед тем, как выйти на улицу. У него на квартире собираются другие евреи и говорят на иностранных языках. В беседах с соседями еврей Нуссимбаум высказывает антигерманские настроения. Водит домой женщин неарийского происхождения. Хайль Гитлер!

Блокляйтер Алоиз Кебке».

«Герр Кебке? Господи! Ведь он и на собственного зятя накатает донос. Что делать? Что предпринять?»

— Прочитали?

— Так точно, герр майор, — Домет вернул Гробе папку.

— На что обратили особое внимание?

— На свою фамилию, да еще с указанием места работы.

— Правильно. А что значит «не состоящий на учете», знаете?

— Никак нет, герр майор.

— Это значит, что вас ни в чем не подозревают, пока не проверят, зачем вы встретились с Ассад-беем.

— А что, если вы меня специально внедрили в этот еврейский салон для выяснения антигерманских настроений среди эмигрантов?

— Вы далеко пойдете, Домет. Вообще-то выяснение настроений — не наш профиль, но в данном случае можно себя обезопасить и таким образом. И еще. Во всей этой истории есть один положительный момент, на который вы, вероятно, в спешке не обратили внимания.

Гроба взял папку, открыл нужную страницу и прочитал:

«„История ГПУ“ (удостоена похвалы министра пропаганды, доктора Геббельса)».

— Вот она, охранная грамота и для Ассад-бея, и для вас. Поскольку доктору Геббельсу нравится книга Ассад-бея, ни его, ни людей из его окружения никто не тронет. По крайней мере, пока. Понятно?

— Так точно, герр майор.

— А у вас хороший нюх на врагов рейха.

12

Лина совсем исчезла. И к телефону не подходит. Домет поехал к ней домой. Долго звонил в дверь, потом стучал, пока из соседней квартиры не высунулась женская голова в бигуди.

— Ищете эту еврейку?

— Мне нужна фрейлейн Гельман.

— Нет ее. Съехала на прошлой неделе. А вы из полиции?

— Почти, — Домет бегом спустился по ступенькам.

«Где ее искать? Неужели она уехала из Германии, как все евреи из Ритиного салона? Не попрощавшись? Наверно, сбежала с Ассад-беем».

Но через две недели Лина позвонила. Договорились встретиться в метро. Она была бледной, напуганной. Озиралась по сторонам и шарахалась при виде полицейских. В глазах — голодный блеск. Волосы потускнели. Никаких украшений.

— Я знаю, что плохо выгляжу, — сказала она, беря Домета под руку. — У меня сейчас все плохо.

— Хотите погулять? — спросил Домет, постеснявшись спросить, хочет ли она зайти куда-нибудь перекусить.

— Если можно, сначала поесть, — сказала Лина дрогнувшим голосом.

Они зашли в первый попавшийся ресторан, и Домет заказал бифштекс для Лины, яичницу для себя и две кружки бочкового пива.

Лина набросилась на бифштекс, как будто она из голодного края. Отрезала большой кусок булки, налегла на гарнир, ела жадно, не заботясь о хороших манерах и не глядя на Домета. Домет тоже старался не смотреть на нее, ковыряя вилкой яичницу, но взгляд его невольно возвращался к Лине. Сколько же времени она не ела?

Наконец Лина съела все, что было на тарелке, взяла ломтик хлеба и начала подбирать им соус. Потом долго пила пиво и попросила Домета купить ей сигареты.

Закурив, она погладила руку Домета.

— Спасибо, Азиз. Как у вас дела?

— Прежде я хочу спросить, как дела у вас. Вы сказали, плохо. Что плохо?

— Все, — Лина блаженно затянулась сигаретой. — Сменила квартиру, когда мне на двери нарисовали шестиконечную звезду, нашла какую-то конуру на окраине, но и оттуда хозяин грозится выгнать, если послезавтра не заплачу. Денег нет: какие могут быть заказы у еврейки! По улицам боюсь ходить, чтобы не попасть в облаву.

— Дайте мне ваш адрес и телефон, — попросил Домет, — чтобы в следующий раз я не искал вас по всему городу.

— Что делать? Я не умею справляться с бытовыми трудностями. Нанять грузчиков для меня было сплошным мучением.

— А что же Ассад…

— Опять вы о нем! Пожалуйста, прошу вас, Азиз, не спрашивайте о нем. Как мне вам объяснить, что от него я не жду ни денег, ни помощи, ни заботы — ничего! Я готова быть для него и прачкой, и кухаркой. Он позволяет мне любить себя, а мне большего и не надо.

— Но, Лина, он же вас…

— Не любит. Но я его люблю.

Оба замолчали.

— Лина, почему Ассад-бей перешел в ислам?

— Об этом мы с ним никогда не говорили. Впрочем, как-то раз он сказал, что ислам намного терпимее христианства.

— Терпимее к чему, к кому?

— Не знаю. Надо полагать, к евреям. Он же — еврей.

— А где он сейчас?

— Не знаю, — ответила Лина и расстегнула пальто. — Мне стало жарко. Давайте погуляем.

— Ваш телефон, — напомнил Домет, протягивая ей авторучку, — и адрес.

Лина взяла салфетку и написала две строчки. Домет расплатился, и они вышли.

На улице было пасмурно. Дворники сгребали с тротуаров сухие листья. В центре огороженного кованой решеткой сквера стоял бюст Шиллера, загаженный голубями. Все скамейки были заняты, кроме одной, на которой черной краской было написано «Только для евреев». Лина села и посмотрела на Домета.

— Так и будете стоять или сядете?

Секунда колебания, и Домет сел. Он почувствовал себя, как на горячей сковороде. Он еще надеялся, что они с Линой заслонили гнусную надпись, не заметив, что она есть и на другой стороне спинки. На них с презрением посматривали с соседних скамеек. Кто-то сказал: «Еврейские свиньи!»

«Мне конец! Меня приняли за еврея. Бежать!»

— Пойдемте в другой сквер.

— Вы меня стыдитесь, Азиз?

— Я хочу уберечь вас от унижений.

— Бесполезно. Эти надписи во всех скверах.

— Чем я могу вам помочь?

— Одолжите мне пятнадцать марок, чтобы я расплатилась с хозяином.

Домет достал из портмоне пятьдесят марок.

— У меня нет сдачи.

— Не нужно. Других купюр у меня с собой нет.

Лина взяла деньги и заплакала.

— Азиз, мне стыдно. Я не могу вас ничем отблагодарить. У меня внутри все перегорело. Как после пожара. Подходишь к своему дому и застаешь пепелище. Так и со мной.

— Переезжайте жить ко мне.

Лина молча уставилась на Домета и шмыгнула носом.

— Не могу.

— Почему?

— Потому что я люблю Левушку.

— Но я же предлагаю вам жить у меня, а не со мной.

— А вы это выдержите?

— Не знаю.

— То-то и оно.

— Вы не думали уехать?

— Думала, и не один раз. Только куда?

— Рита сказала, что некоторые вернулись в Россию.

— Ну нет! Оттуда я еле сбежала и никогда туда не вернусь.

— Тогда в Палестину.

— Ах, Азиз, вы — романтик. Я помню вашу пьесу о Трумпельдоре. Да нет, в Палестине мне делать нечего. Какая из меня сионистка! Левушка собирается в Италию.

— Почему в Италию?

— Хочет писать биографию Муссолини и говорит, что итальянцы — люди древней культуры, не то что варвары-нацисты с их клоуном во главе.

— Вы потише с такими разговорами, — испугался Домет. — Ведь повсюду — уши, а за вами следят.

— Что? За мной следят?

«Господи, кто меня тянул за язык! Не могу же я сказать, что видел дело. Что придумать?»