— Какой вы предусмотрительный!

На ней было длинное светло-голубое в мелкий цветочек платье с белыми пуговками до самого низу и плетеные туфли. А соломенная шляпка делала ее похожей на улыбающуюся девушку с поздравительных открыток. Лина взялась за подол платья и повертела им вокруг ног.

— Как я вам нравлюсь, Азиз?

— Вы сами знаете.

— Ну и что! Все равно скажите.

— Я уже сказал, что вы мне нравитесь.

— Когда?

— В Тель-Авиве.

— Это было давным-давно. А теперь?

— А теперь я вас люблю.

— Не надо, милый. Прошу вас. Я же не могу ответить тем же, и вы это знаете.

Она протянула ему руку, и он поцеловал сначала подрагивающие пальцы, потом — ладонь. Она смотрела на него с улыбкой, в которой жалости к себе было больше, чем к нему.

Домет открыл пиво, сделал бутерброды и разрезал курицу.

Пиво было еще холодным. Лина с аппетитом съела бутерброды и принялась за курицу, запивая ее пивом прямо из бутылки.

— Как мне хорошо, — Лина подставила лицо солнцу. — Жалко, что эта прогулка быстро кончится и от нее не останется и следа.

— Ну почему же? — Домет достал фотоаппарат. — Останется.

— Господи! — ахнула Лина. — Меня сто лет никто не фотографировал.

Она принимала кокетливые позы, улыбалась ему счастливой улыбкой, снимала шляпку, надевала ее снова и протягивала к нему руки.

Лина забыла про землянику, а Домет не стал ей напоминать.

7

Проходившая в Берлине международная конференция литераторов, пишущих на немецком языке, обещала быть интересной. Ее участники приехали из Австрии, из Чехословакии, из Швейцарии, из Латвии и даже из Америки. В перерыве между докладами участники конференции собирались в буфете и обменивались мнениями. Домет сидел за столиком сначала один, а потом к нему подсел незнакомый человек. Лицо аскета, над самой губой полоска усиков, редкая бородка и взгляд, устремленный в никуда.

— Герр Домет?

— Да, — поклонился Домет. — С кем имею честь?

— Мухаммед Рашид.

— Очень приятно.

— Вы меня не помните, а я вас прекрасно помню. Мы однажды встретились в Иерусалиме, в школе «Лемель», где ставили вашу пьесу «Йосеф Трумпельдор».

Домет испуганно оглянулся по сторонам.

— Пожалуйста, не так громко.

Мухаммед Рашид тоже оглянулся.

— Почему?

— Неприятно вспоминать ошибки юности. Для араба вы просто замечательно говорите по-немецки, — поспешил сменить тему Домет.

— Я не араб, герр Домет. А в Палестине я работал специальным корреспондентом «Франкфуртер цайтунг», и звали меня тогда Леопольд Вайс.

— Ну, как же! Я помню ваши статьи. Очень острые. Вы всегда бичевали сионизм и британский империализм. Я даже читал вашу книгу «Романтический Восток».

— «Неромантический Восток», — поправил Вайс-Рашид.

— Ах, извините. Но почему же вы представились как Мухаммед Рашид?

— Я перешел в ислам и взял себе арабское имя. Признаюсь, и мне неприятно вспоминать ошибки юности — в этом мы с вами единодушны.

— Смотря, что считать ошибками. Вы имеете в виду переход в ислам?

— Наоборот, ошибкой было жить вне ислама. Но не об этом речь. Я хочу попросить вас об одолжении.

— О каком же?

— Я пишу книгу о людях разных вероисповеданий, разных мировоззрений. О людях, переживших душевный перелом, который изменил всю их дальнейшую судьбу. Скажем, как я.

— И вы думаете, что я отношусь к таким людям?

— А разве это не так?

— Ну, допустим. И о каком одолжении идет речь?

— Я просил бы вас, герр Домет, встретиться со мной еще раз.

— Позвольте спросить зачем.

— Хочу взять у вас интервью.

— Я не заинтересован в рекламе.

— А ее и не будет. Я просто использую ваши ответы для реплик моих героев. Разумеется, не упоминая вас. В этом можете не сомневаться. Давайте встретимся.

— Хорошо.

— А где?

— В ресторане «Каравелла». Тихо, уютно и хорошо кормят. Вы знаете, где это?

— Знаю. Рядом с Академией геополитики. Когда?

— Завтра в девять вечера, если вам удобно.

— Благодарю вас, герр Домет.

— Не стоит благодарности.

Мухаммед Рашид был предусмотрителен: когда без четверти девять Домет пришел в «Каравеллу», он уже сидел за столиком.

В отличие от Ассад-бея Рашид не пил ничего, кроме воды. Он внимательно слушал Домета и лишь изредка задавал вопросы.

— Чем же вам понравились евреи, герр Домет?

— Мне понравились не евреи, а их идея возвращения на историческую родину. И еще больше понравилось, что они хотят возродить ее из пепла. Вот что легло в основу и моего «Трумпельдора», и моего романа «Огненный столп».

— К сожалению, не читал.

— Разумеется. Он не опубликован.

— Если я правильно понимаю, увлечение этой идеей и есть ваша ошибка молодости?

— Вы совершенно правы.

— Что же плохого вы нашли в этой идее?

— В ней-то нет ровно ничего плохого. Мечта вернуться на свою землю и возродить ее заслуживает только уважения. Более того, я восхищался тем, что евреи осуществляют свою мечту. Но вот тут и зарыта собака. Одно дело — мечта, другое — действительность. Евреи вернулись не на пустовавшую землю. Их земля давным-давно заселена. А двух хозяев в одном доме не бывает. Во всяком случае, добром это не кончается. Мне это стало очевидно после арабского восстания. Было у меня и еще одно заблуждение. Я думал, что евреи принесут на Ближний Восток Европу и Палестина из провинции превратится в развитое государство. Европу-то они принесли, но вместе со всеми ее язвами: политические интриги, левые партии, неразрешимые конфликты, власть капитала. Палестина превращается из провинции в европейское государство, разъедаемое этими язвами.

— Вы что, Ленина читали?

— Нет. А что, он тоже об этом писал?

— У него есть работа «Детская болезнь левизны». Звучит очень своевременно в сегодняшнем мире. Я необычайно рад, что мы с вами думаем одинаково, как и тому, что вы помогли мне намного глубже понять людей, о которых я пишу.

— А чем занимаются ваши герои?

— Они в основном гуманитарии, люди искусства, книжники, те, кто ищет смысл жизни и находит его, например, в религии.

— Как вы?

— Как я.

— Мне очень хотелось бы узнать, почему из всех существующих религий вы выбрали ислам. Но, если не хотите, не отвечайте.

— Я, конечно, отвечу. Родился я в Галиции, в семье потомственных раввинов. Меня тоже прочили в раввины, Ветхий завет я знаю почти наизусть. Кстати, древнееврейский язык очень помог мне при изучении арабского.

— Вы говорите по-арабски? — Домет не удержался, чтобы не спросить по-арабски.

— Не только говорю, но и читаю, и пишу, — спокойно ответил по-арабски Мухаммед Рашид. — Продолжим беседу на немецком, или вы хотите перейти на арабский?

— Если бы мы были на Востоке, я выбрал бы арабский, но мы сидим в берлинском ресторане, не стоит выделяться.

— Согласен. Вы спросили, почему я выбрал ислам. Попробую объяснить. К восемнадцати годам я отошел от иудаизма. Не хотел больше жить под гнетом еврейских догм. Я хотел понять себя. И ушел из дому. Тут и начались мои мучения: я нигде не чувствовал себя своим. Мне до боли хотелось обрести чувство принадлежности. И не важно, к кому или к чему. Главное — принадлежать. Потом подумал и решил, что лучше всего принадлежать к свободному миру. Я жил и в Вене, и в Берлине, учился в университете, дружил с богемой, просиживал целыми днями в разных кафе, где споры велись о психоанализе, о вульгарном марксизме и о том, сводится ли суть бытия к физиологии. Там никто ни во что не верил, разве что в противоестественную, а потому и неосуществимую идею всеобщего равенства.

— А вера в Бога?

— Ее я обрел в Иерусалиме. На базаре в Старом городе.

— Мое любимое место.

— Мое тоже. Бог явился мне в облике дряхлого араба, который сидел на углу…

— …перед поворотом к Армянскому кварталу? — вздрогнул Домет.

— Вы тоже его видели?