Теперь она металась по подъезду в надежде пристроить свои нехитрые пожитки, что вылетали прямиком на пол лестничной клетки через распахнутую дверь. Дверь бывшей ее, Светкиной, квартиры. На смерть перепуганный Максимка ревел в голос, и громче сына голосила бесцеремонно вышвырнутая за порог Светка:

– Вы что делаете, вы…, вы…,вы…

В какой-то момент на узкой площадке стало негде ступить от скомканных в беспорядке тряпок, и дверь соседней квартиры приоткрылась, среагировав на истошный Светкин вопль, и тут же захлопнулась в испуге. У самих места мало – куда еще чужие вещи девать. Но откликнулись с пятого этажа бывшие ее соседки – распихали по пакетам, сложили на антресоли, на балкон. И отчего-то виновато заверили -

– Ты только не волнуйся, ничего не пропадет, Свет…

Затем накапали карвалола, заварили чай, успокоили, как могли, и снова надавали советов.

–Ты иди, добивайся, Свет…

И Светка ушла, прихватив с собой Максимку.

Тем временем на лестницу вслед за тряпками полетела никудышная Светкина мебель, и лифт взвыл, проклиная неугомонных жильцов, что норовят впихнуть в него всё и сразу, решительно наплевав на допустимые нормы и габариты, и едва не застрял им назло – где-то между небом и землей, но потом очнулся, что будет только хуже – и ни кому-нибудь, а ему самому. Сейчас разнесут все вдребезги, раздолбят, изувечат до неузнаваемости – он испугался такой перспективы, вздрогнул и тронулся с места, едва не оборвав свои тросы.

А после в бывшей Светкиной комнате мыли полы, расставляли мебель – а затем знакомились и заново делили с новыми соседями общее пространство прихожей и кухни – так, будто ни Светки, ни Максимки никогда не существовало на свете.

– Мы вернулись, ее уже не было. – разводит руками соседка – Может, сейчас сидит у кого – не знаю.

Я поднимаюсь маршем выше – вдвоем с коляской в узкой кабине нам никак не уместиться. Уже в след мне звучит -

– А ты говоришь – ремонт…

отрывок 4. муравьиный сон

Ну, слава богу, я дома. Последний вид транспорта – лифт. Он же и первый – это если с утра. Но сейчас уже вечер, уже все позади – и рабочий день, и все прелести наземного и подземного транспорта, вкупе с посещением магазина. Вот ведь жизнь – вечно как навьюченный осел – жаль, что руки только две. Я брезгую опускать сумки на пол – зассаный, изгаженный – уж потерплю, осталось немного. Жженую кнопку нашего этажа нужно держать нажатой до конца – если ее отпустить, есть шанс не доехать вообще. Кабина натужно взвыла, напряглась – небось тоже замаялась за целый-то день возить всех туда-обратно. Я тяжело вываливаюсь из лифта. Ставлю сумки возле двери и нажимаю кнопку звонка. Уже нет сил копаться в поисках связки ключей – и желания тоже нет. Кто-нибудь, да откроет. Народу у нас хватает.

Дочь первой радостно выскакивает в прихожую.

– Мама, мама пришла. – раздается восторженный вопль.

Ради этих минут стоит прожить целый день. И простить ему всю никчемную рутинность. Два растрепанных хвостика мельтешат передо мною – дочь хватается за пакеты – куда ты, тяжело ведь, это не для твоих тоненьких детских рук.

Ленка – копия отец. Всё его – волосы, нос, глаза, даже овал лица – и тот не мой. Наша порода – расплывается в довольной улыбке Сергей. Оно и правда – Елена Сергеевна прежде всего папина дочка. От вечного вопроса с кислым выражением лица – не понял, почему не сын? – минуло восемь лет, и теперь попробуй сказать ему, что сын лучше дочери. Впрочем, никто и не пытается доказать сей постулат, тем более, что это бесполезно. Они живут душа в душу, а я у них просто мама.

Лена лихо потрошит пакеты. Так и мелькает от холодильника к столу и обратно. Но я достаточно хорошо знаю свою дочь – для меня это практически открытая книга, где все написано прямо на титульном листе, то есть, собственно, на лбу. За спешной кухонной толкотней угадывается желание сказать нечто важное, очередная страшная-престрашная тайна. Я вижу – ей не терпится поделиться. Давай, выкладывай, что тут без меня произошло.

– Ой, мам… сегодня показывали… так интересно… про муравьев, мам…

И всего то? Ну, это пустяки. Сами тут, как муравьи – про себя ухмыляюсь я.

– Там яйца – аккуратнее, Лен…

– Да, мам…

Дочь напрягается, извлекает хрупкую упаковку, бережно ставит на стол – получилось, все цело, можно и дух перевести.

– Они… они, если кто-то у них заболеет… или без лапки останется, или без усика… они, мам, его не выгоняют и не обижают ничем. – захлебывается от восхищения дочь. – Он дома остается, в муравейнике. Делает, что может, что ему по силам. Подметает, порядок наводит. И все к нему хорошо относятся. Так же он ест со всеми, и живет, и спит…

– Видишь, какие они молодцы. – в свою очередь нахожу нужным восхититься я.

– Да, мам. – подхватывает Лена – Они такие дружные. Совсем ни как люди.

– Ну почему, дочь? Люди тоже не должны обижать слабых.

– Не должны – вздыхает дочь. – Но обижают.

Ее личико становится печально, папины глазки грустнеют. Я откладываю в сторону пакет, опускаюсь на корточки, чтобы ее лицо оказалось напротив моего.

– Кто тебя обидел? – пытаюсь разобраться я.

– Никто. – в уголках ее глаз намечается влага – Мне Максимку жалко… и тетю Свету.

Да, мир не без добрых людей. И стар, и млад – все уже в курсе. Земля слухами полнится и так далее и тому подобное. Нужно срочно сменить тему.

– Как в школе? Ты уроки сделала? – эта своеобразная палочка-выручалочка работает безотказно.

Внимание ребенка переключается сразу – ведь школа это самое важное – ей столько раз об этом говорили.

– Да…, там еще задача… Я папу подожду.

Ох уж эта математика. Впрочем, ребенку осталось продержаться немного. Еще каких-то три недели, и все – каникулы. А там сразу к бабушке в деревню. На парное молоко.

– Ладно, Лен. А то вот-вот тетя Оля придет. Будем тут толкаться.

На нашей кухне, и правда, не развернуться. Потому мы ужинаем по очереди. Кто пришел вперед, тому и карты в руки. Моя задача приготовить поскорее, накормить своих, чтобы уступить место соседке. А чай попить и дома можно – то есть у себя в комнате.

Здесь начинается привычная канитель – картошка, котлеты, еще что-нибудь вкусненькое – может сырников изобразить к чаю? С вареньем. Оно не засахарилось там еще – дай-ка гляну. Сквозь кухонную суету я едва различаю Леночкин голосок -

– Мам, а сколько у них лапок?

– Доча, что? Не слышу. – у меня шипит сковородка и льется вода – где уж мне услышать?

Она вырастает в дверном проеме с цветным карандашом вприкуску.

– У них сколько лапок, мам?

– У кого? – тупо спрашиваю я.

– У муравьев.

Ах, да – я и забыла совсем.

– Не знаю… шесть, наверное. Да, шесть. Или… или восемь.

– Так сколько?

– Не знаю, Лен. – мне приходится честно признаться. – У папы спросишь.

Больше разговаривать некогда – нужно торопиться с ужином – наш папа того и гляди, вернется с работы. Естественно, голодный.

Дочка поворачивается и уходит – явно озадаченная. И лишь когда я наконец закончу все дела – никак не раньше 12-го часа ночи – пойму, в чем, оказывается, дело.

Во всю длину альбомного листа, облокотившись на швабру, стоит муравей. То есть, наверное, муравей, потому как назвать по-другому это чудище не приходит в голову. Нижний и самый большой овал фигуры скрыт под кружевным фартучком – как у горничной. Из-под него торчат загогулины – похоже, ноги – слава богу, две.

Под впечатлением от Ленкиных вопросов я считаю лапки-усики у этого гигантского муравья. Итак, две внизу, третьей он держит швабру, четвертая болтается на веревке, что вокруг шеи – похоже, в гипсе – ой-ё-ёй… Еще одну пару лап ребенок явно не знал, куда прилепить – потому никакой пары здесь нет и в помине. Одинокая лапка исходит от пояса и заканчивается ведром. Ну да, логично – где швабра, там и ведро.

Итак, из шести лап одна сломана и одной не хватает – недурно. Усы тоже не в порядке. Их хоть и два, но один явно короче. Поломан – догадываюсь я. Вот бедолага. Без усов еще туда-сюда, но вот без лап… Туго ему придется. Как же он собирается полы-то намывать? – я откладываю в сторону рисунок.