В школе Святого Киприана ваша задача состояла в том, чтобы выучить именно то, что могло бы создать у экзаменатора впечатление, будто вы знаете больше, чем знаете на самом деле, и по возможности не перегружать свой мозг чем-либо еще. Предметы, не имеющие экзаменационной ценности, такие как география, почти полностью игнорировались, математика также игнорировалась, если вы были «классиком»; науки не преподавались ни в какой форме – более того, они были настолько презираемы, что даже интерес к естественной истории не поощрялся.

Латынь и греческий язык, основные учебные предметы, были тем, что считалось важным, но даже они преподавались неразумным образом. Мы, например, никогда не читали до конца даже одну книгу какого-нибудь греческого или латинского автора: мы просто читали короткие отрывки, которые были выбраны потому, что их можно было принять за настоящий перевод.

В течение последнего года или около того, прежде чем мы начали получать стипендии, большую часть времени мы проводили, просто прорабатывая стипендиальные работы предыдущих лет. В распоряжении Самбо были такие образцы из каждой крупной государственной школы.

Но самым большим возмущением было преподавание истории. В те дни существовала чепуха под названием «Премия истории Харроу», ежегодный конкурс, на который претендовали многие подготовительные школы. Для школы Святого Киприана было традицией выигрывать его каждый год, как должны были и мы, потому что мы проработали все возможные вопросы, которые задавались с момента учреждения конкурса. Это были глупые вопросы, на которые можно ответить, выкрикивая имя или цитату. «Кого обезглавили в открытой лодке?.. Кто поймал купающихся вигов и убежал с их одеждой?..» Почти все наше историческое учение находилось на этом уровне. История представляла собой череду не связанных между собой, непонятных, но – каким-то непостижимым для нас образом – важных фактов с привязанными к ним звучными фразами. Я вспоминаю, как наиболее проницательные мальчики подпрыгивали на своих местах, выкрикивая правильные ответы и в то же время не испытывая ни малейшего интереса к смыслу событий.

Но история и подобные второстепенные предметы были все же неплохим развлечением. Между тем именно в «классике» у меня возникло настоящее перенапряжение. Оглядываясь назад, я понимаю, что тогда я работал усерднее, чем когда-либо с тех пор, и все же никогда не казалось возможным приложить те усилия, которых от меня требовали.

Мы сидели вокруг длинного блестящего стола, сделанного из какого-то очень бледного твердого дерева, а Самбо подстрекал, угрожал, увещевал, иногда шутил, очень редко хвалил, но всегда подталкивал: «Давай, ты, маленький бездельник! Продолжай, праздный бесполезный мальчишка! Вся беда в том, что ты бездельничаешь. Ты слишком много ешь, вот почему! Вы поглощаете огромное количество еды, а затем, когда вы приходите сюда, вы уже в полусне. Вы не думаете. Твой мозг не потеет».

Он постукивал по твоей голове своим серебряным карандашом, который, насколько мне помнится, был размером с банан и уж точно был достаточно тяжелым, чтобы набить шишку, или протягивал руку под столом, чтобы ударить тебя по голени.

Когда казалось, что ничего не получается, было: «Хорошо, тогда я знаю, чего ты хочешь. Ты просил об этом все утро. Пошли, бесполезный маленький бездельник. Проходи в кабинет». А потом бац, бац, бац, бац, – и возвращаешься весь в красных рубцах. В более поздние годы Самбо отказался от своего хлыста в пользу тонкой трости из ротанга, которая причиняла гораздо больше боли.

Это случалось нечасто, но я помню, что не раз меня выводили из комнаты на середине латинской фразы, били, а потом продолжали обучение с той же фразы. Ошибочно думать, что такие методы не работают. Они очень хорошо работают по своему специальному назначению. В самом деле, я сомневаюсь, что классическое образование когда-либо было или может быть успешно продолжено без телесных наказаний. Сами мальчики верили в эффективность таких наказаний. Был мальчик по имени Бичем, у которого совсем не было мозгов, но который явно нуждался в стипендии. Он отправился за стипендией в Аппингем, вернулся без нее и через день или два был жестоко избит. «Хотел бы я получить эту порку до того, как пойду на экзамен», – печально сказал он – замечание, которое я счел презренным, но которое прекрасно понял.

Впрочем, не со всеми мальчиками из стипендиального класса обращались одинаково. Если мальчик был сыном богатых родителей, для которых экономия на обучении не имела первостепенного значения, Самбо понуждал его к учебе сравнительно по-отечески, шутками и тычками в ребра и, возможно, случайным постукиванием карандашом, но не выдергиванием волос и палкой.

Страдали бедные, но «умные» мальчики. Наши мозги были золотым прииском, в который он вложил деньги, и дивиденды должны были быть выжаты из нас. Задолго до того, как я понял природу своих финансовых отношений с Самбо, мне дали понять, что я не в том же положении, как большинство других мальчиков. Фактически в школе было три касты. Было меньшинство с аристократическим или миллионерским прошлым, были дети обычных богатых людей, которые составляли основную часть школы, и было несколько таких, как я, сыновей священнослужителей, государственных служащих, бедствующих вдов и тому подобное. Нам не рекомендовалось заниматься «дополнительными услугами», такими как стрельба, и нас унижали из-за одежды и разных мелких вещей. Мне, например, никогда не удавалось приобрести собственную биту для крикета, потому что «твои родители не могли бы себе этого позволить». Эта фраза преследовала меня все мои школьные годы.

В школе Святого Киприана нам не разрешалось оставлять привезенные деньги с собой, а приходилось сдавать их в первый день семестра, а затем время от времени разрешалось тратить их под надзором. Я и мальчики с таким же положением всегда были лишены возможности покупать дорогие игрушки, такие как модели самолетов, даже если необходимые деньги были на нашем счету. Флип, в частности, казалось, сознательно стремилась привить скромное мировоззрение более бедным мальчикам:

– Думаешь, такой мальчик, как ты, должен покупать такие вещи?

Я помню, как она сказала кому-то – и она сказала это перед всей школой: «Ты же знаешь, что ты не вырастешь при деньгах, не так ли? Вы не богаты. Вы должны научиться быть благоразумными. Не превозмогай себя!»

Трата у миллионеров было шесть пенсов в неделю, но нормальная сумма была три пенса. Мне и еще одному или двум другим давали только два пенса. Мои родители не давали указаний на этот счет, и экономия пенса в неделю, по-видимому, не могла иметь для них никакого значения: это было признаком статуса.

Еще хуже обстояло дело с праздничными тортами. У каждого мальчика было обыкновение в свой день рождения есть большой торт, который делили за чаем между всей школой. Он покупался на счет его родителей. У меня никогда не было такого торта, хотя мои родители с готовностью заплатили бы за него. Год за годом, никогда не решаясь спросить, я надеялся, что в этом году появится торт.

Очень рано мне внушили, что у меня нет шансов на достойное будущее, если я не выиграю стипендию в государственной школе. Либо я выиграю стипендию, либо мне придется бросить школу в четырнадцать и стать, по любимому выражению Самбо, «маленьким рассыльным за сорок фунтов в год». В моих обстоятельствах было естественным поверить в это. В самом деле, в Святом Киприане считалось само собой разумеющимся, что если вы не пойдете в «хорошую» государственную школу (а только около пятнадцати школ подпадали под эту категорию), вы будете бедствовать всю жизнь.

Нелегко передать взрослому человеку чувство напряжения и нервозности по мере приближения даты экзамена. В течение примерно двух лет я не думаю, что когда-либо был день, когда «экзамен», как я его называл, не занимал мои мысли. И все же, как ни странно, меня также мучило почти непреодолимое желание не работать. В праздники я тоже не мог работать. Некоторые из стипендиатов получали дополнительное обучение у некоего мистера Бэтчелора, симпатичного, очень волосатого человека, который носил лохматые костюмы и жил в типичной холостяцкой «берлоге» – заставленные книгами стены, невыносимая вонь табака. Во время каникул мистер Бэтчелор присылал нам для перевода выдержки из латинских авторов, и мы должны были отсылать свои работы раз в неделю.