***

В теплой комнате дряхленького домика делились историями. Виктор, смуглый, худой, с гладко выбритым лицом, поговорить любил больше всех.

– Ничего почти из детства не помню. Так, урывками. Конечно, и детство было другое совсем. Ну, курить лет в девять начал. Очень уж голодно было. А еще помню, как отрубил палец брату. Что уставились? За детьми никто ж не приглядывал. Рубили дрова, он кладет ладонь на чурку и говорит: «Спорим, не отрубишь палец?». А я что, я же не слабак, взял и рубанул. Хорошо, что не всю кисть, а только мизинец наполовину. Ох и влетело нам тогда… Жили бедно, как и все, много работали и питались чем Бог на душу положит. Дорогу в школу очень любили мы, кому повезло учиться. Собирались целой ватагой, от мала до велика, и шли толпой. Через лес, через поле. То ягод наедимся, то заиграемся – опоздаем. И никто нас не ругал – хорошо еще, что дошли да никого по дороге не потеряли. А зимой трактор впереди ехал, колею нам делал, чтоб пройти. Снега-то было – ого-го! А если трактор с прицепом, то нас закидывали в этот прицеп, так и ехали, вповалку, греясь. Хорошо было…

Остальные молчали. Каждый о своем задумался.

– Я очень хотела учиться. Уехать из деревни, мир посмотреть, хоть чуть-чуть, – прервала тишину Анна. Седая, сморщенная, она ютилась в уголке у печки, кутаясь в старый платок. – Только мамка запретила. Сказала, надо помогать. Старшие-то разъехались, кто замуж, кто в армию, кто учиться смог. А я одна осталась, в деревне со стариками да с младшими. Много земли у нас было, хозяйство большое, рабочих рук не хватало. Ой, и плакала поначалу…. Думала, всю жизнь упустила. Так и помру среди коров и свиней. А потом колхозы пришли, а отец землю свою до последнего отдавать не хотел. Всю жизнь он в эту землю положил, как отдать-то? Ну вытравили нас все равно. Отрезали, отрезали по кусочку, пока совсем ничего не осталось. Даже коров некуда было вывести. Тогда разозлился отец, да и перевез нас всех в город. Сам на железную дорого работать пошел, в депо. Братья-сестры мои кто в школу учиться, кто уже в училища пробовали. И радоваться бы, что из деревни выехала, да я уж взрослая была, какая тут учеба – пора на жизнь зарабатывать. Тут и муж нашелся, вы ж его помните? Красивый, наглый, родителям моим понравился. Думали, буду я за ним в достатке. Сказали идти, я и пошла. А не любила совсем его, пошла по приказу, мамке с папкой тогда никто не перечил. А тот, кого любила, веры был не той, за него не дали пойти…

Ну, дети один за другим, на завод устроилась, да там всю жизнь и проработала, с работы сразу сразу к детям и хозяйству. Большое у нас было хозяйство – семью-то надо было кормить. А, ну я уже говорила. То, может, ничего хорошего и не видела в жизни, пока внуки не появились, да отдохнуть немного можно было. Только вот знаю я, что как бы трудно ни было, всегда можно за что-то ухватиться. Тебя грусть-тоска съедает, а ты поди травку прополи, курочек вон покорми, огород полей, дырку заштопай, кушать приготовь. И вот уже что-то хорошее и полезное сделала. А то урожай хороший, или премия какая, или курочки к тебе бегут, квохчут – вот и радость небольшая, можно ухватиться-то. И пока хватаешься то за одно, то за другое, грустить-то и времени не остается, тоска не подступится. А как сделала все дела свои,порадовалась мелочам, так и вечер пришел, а ты без сил совсем, спать сразу. Некогда грустить, выходит!

Старушка перевела дух и замолчала. Такие длинные рассказы были ей непривычны, всю жизнь молчала, пока не спросят. Скрюченные от многолетней тяжелой работы пальцы перебирали край платка – требовали занятия. В комнате снова повисла тишина. Старенький электрический счетчик издавал слабый писк, часы все так же настойчиво тикали, дрова в печке все так же трещали. Как всегда.

***

Спала Вика отвратительно, и на помощь обычно приходили алкоголь или успокоительное. Но в эту ночь она заснула намного раньше обычных двух часов, и был необычный сон.

Вика увидела себя, девятилетнюю, в купе поезда с любимой бабушкой. Светит солнце, колеса мерно перестукиваются, позвякивают чашки на столике. Она сидит на нижней полке и от скуки пялится в окно, украшенное легкими занавесками. А там все проносится так быстро, что не успеваешь и разглядеть толком. Лес, лес, потом резкий разрыв – дорога с переездом – и опять лес. Вот деревня какая-то. Яркое солнце отражается от снега и слепит глаза. Еще только ноябрь, а здесь уже столько снега! Вот старушка, закутанная с ног до головы, пробирается по своему двору, высоко ступая в теплых валенках. Видно, что ей тяжело дается этот снег. Интересно: кто она, эта старушка? Куда идет? Покормить живность? Взять что-то в сарае? Никогда не узнаешь – картинка промелькнула и скрылась. А вот высокие сопки. По склонам цепляются березы, совсем осенние, полуголые. И снега здесь нет. Странно. Крутой поворот: дедушка говорил, если выйти из купе и посмотреть в окошко назад – увидишь хвост поезда. Сорвалась, выскочила в длинный коридор с красным ковром. Прижалась носом к окну – и правда: хвост. Виден! Еще дома дедушка выдрал страницы из старенького маленького атласа, гладкие, толстые, и нарисовал ручкой их с бабушкой маршрут. Вот здесь вы сядете в поезд, а сюда приедете, аж через семь дней! Сколько интересного увидишь! А вот крутой изгиб дороги – ищи хвост поезда… А вот Байкал! Насколько хватает глаз – лед, толстый и почти прозрачный. Все повыходили из купе и любовались. Сколько людей с нами едет! Возвращается попутчик – высокий веселый парень. «Привет, барышня!» – каждый раз приветствует ее одинаково. А Вика смущается и теряется рядом с ним… Девять лет – уже не ребенок, чтобы играть, но и не взрослая, чтобы заинтересовать весельчака. Вот и тушуется. Проводник собирал детишек вагона в своем купе. То ли скучно ему было, то ли родителям давал отдохнуть. Учил мастерить поделки из пластиковых бутылок и пенопласта. Вазы какие-то… Весь вагон в катышках пенопласта, зато дети счастливы. Да и перезнакомились.

Потом, во сне, из теплого вагона Вика перенеслась уже в село, в дом прабабушки и прадедушки. Мрачный, старый дом, с чужими запахами и вещами, высокое крыльцо и поезда, поезда… Казалось, железная дорога проходила прямо за стеной: ночью медленно нарастал тяжелый шум, потом яркий свет охватывал комнату, где они спали с бабушкой, ощупывал каждый предмет, и груженый товарняк исчезал, громыхая и возвращая тишину до следующего поезда. Дом звенел, кряхтел и, казалось, шатался из стороны в сторону. Вика так и не смогла привыкнуть к этим ночным поездам, в первые ночи чуть не кричала от грохота. Зато днем можно было положить на рельсы монетку и искать ее после поезда, абсолютно гладкую, идеальную. А еще махать машинистам и радоваться, когда они дают веселый приветственный гудок. И все уже не так страшно и мрачно, как ночью.

Где-то рядом была речка. Бабушка водила туда Вику, показывала места, где выросла. Речка замерзла и покрылась зеленым мутным льдом. Где-то удили рыбу, дети баловались и катались, а Вика очень боялась ходить по этому льду, ей казалось, он вот-вот пойдет трещинами, проломится, а до берега ой как далеко, и она окажется в ледяной страшной воде с водорослями. В ее краях таких морозов не было, и таких льдов тоже. Бабушка смеялась и уговаривала пройтись еще. К речке подползал песчаный пляж. Сейчас, зимой, он выглядел неприветливым, пустынным, словно хотел, чтобы все отстали и дали отдохнуть от летней суеты. В памяти отложились перевернутые лодки, брошенные как попало на берегу. Веяло от них какой-то тоской и потерянностью.

Приснились и родители бабушки: прадедушка, высокий, сильный, с белыми волосами, и прабабушка, добрая, немного грузная, с пучком седых волос на голове. В той поездке Вика их побаивалась – чужие люди, но в доме бабушки любила разглядывать альбомы с черно-белыми четкими фотографиями бабушкиной родни. Вроде совсем незнакомые люди вокруг любимой бабушки, серьезные, прямые, но какое-то неуловимое сходство между ними всеми, какая-то объединяющая черта. Открываешь – и сразу видно: семья.