После восьмимесячного сна под снежным одеялом этот золотой благодушный город в провинции Квебек словно вдруг вытянулся вверх в лучах заходящего солнца, оставив внизу своих собратьев, выстроившихся вдоль самого длинного в мире пояса нефритовых месторождений. Он вознесся выше, чем Тимминс на западе в прозаической провинции Онтарио, выше, чем Вальд'Ор или Эймос на востоке, много выше скучных поселков гидроэлектриков на севере. Нарциссы и тюльпаны стояли как гвардейцы в саду возле белой церкви со стальной крышей и острым шпилем. Одуванчики, в доллар каждый, красовались на покрытом травой склоне за полицейским участком. Цветы ждали своего часа всю невозможно долгую зиму, томясь под снегом, и, как все, вытянули шеи навстречу солнцу. И магазины для неожиданно разбогатевших или явно надеющихся скоро разбогатеть, вроде «Boutique Bebe»[11] с розовыми жирафами в витринах, и пиццерии, названные в честь удачливых старателей, и аптека, предлагавшая гипнотерапию и массаж, и залитые неоном бары под именем то Венеры, то Аполлона, и полные собственного достоинства увеселительные заведения, ласкающие слух именами давно уже не существующих на белом свете мадам, и японская сауна с пагодой и садом, вымощенным пластмассовым булыжником, и банки всех мастей и калибров, и ювелирные магазины, через которые прежде частенько сплавлялось украденное добытчиками золотишко, да и нынче подчас сплавляется, и магазины для новобрачных с восковыми невестами, «Польские деликатесы», рекламирующие суперэротические видеофильмы, как какую-то кулинарную новинку, и рестораны, открытые двадцать четыре часа в сутки для сменных рабочих, и даже нотариальные конторы с потемневшими окнами – все лучилось и сияло в ореоле раннего лета, и MERCI MAMAN ярче всех: on va avoir du fun![12]

Пока Джонатан шел по улице, разглядывая витрины и с благодарностью подставляя солнцу свое осунувшееся лицо, мимо него то и дело проносились бородатые мотоциклисты в темных очках, ревя моторами и недвусмысленно делая знаки юным девицам, потягивавшим «кока-колу» за столиками на тротуаре. В Эсперансе девочки наряжались как попугаи. Это в соседнем степенном Онтарио матрона может зачехлиться, как диван на похоронах. А здесь, в Эсперансе, страстные квебекианки устраивали ежедневный карнавал, издалека радуя глаз пестрыми тряпками и сверкающими золотыми браслетами.

Деревьев в городе не было. Вокруг на много миль тянулись сплошные леса, так что отсутствие деревьев горожанам казалось немалым достоинством. Такой же редкостью, как деревья, были индейцы. Джонатан заприметил только одного, с семейством, загружавшего пикап продуктами из супермаркета не меньше чем на тысячу долларов. Жена следила за погрузкой, детишки околачивались поблизости.

Не было и вульгарных, бросающихся в глаза символов процветания, если не принимать в расчет нескольких яхт на приколе, тысяч семьдесят пять каждая, и целого табуна дорогих мотоциклов, сгрудившихся вокруг «Бонни» и «Клайдсалуна». Канадцы – и французского происхождения, и все прочие – не любители показухи, идет ли речь о деньгах или о чувствах. Состояния, конечно, еще делались. Всеми, кто был удачлив. Удача же была истинной религией этого городка. Всякий мечтал о золотой жиле у себя в саду, и парочка счастливчиков и вправду разбогатела таким способом. Все эти люди в бейсбольных шапочках, кроссовках и кожаных куртках, переговаривающиеся по переносным телефонам – в каком-нибудь другом городе вы бы сказали, что это торговцы наркотиками, сутенеры или мошенники, и не ошиблись бы, – здесь, в Эсперансе, это были всего лишь скромные тридцатилетние миллионеры. Те же, что постарше, предпочитали проводить время подальше от любопытных глаз.

В первые минуты Джонатан буквально пожирал город глазами. Он был совершенно истощен и измучен, одни глаза сияли на изможденном лице, может быть, поэтому душа его с признательностью впитывала все, что он видел и слышал. Так принимает обетованную землю моряк после долгого странствия по океанским просторам. Как хорошо! Как я стремился сюда! Это – мое.

Он выехал из Ланиона на рассвете, не оглядываясь и держа путь на Бристоль, где должен был на неделю «лечь на дно». Припарковав мотоцикл в занюханном пригороде, откуда Рук обещал угнать его, сел на автобус и доехал до Авенмута. Там без труда разыскал ночлежку для моряков, в которой хозяйничали два пожилых ирландца-гомика, основным достоинством которых было, как говорил Рук, то, что они не любили полицию. Дождь лил и днем и ночью. На третий день за завтраком Джонатан услышал по местному радио свое имя и основные приметы: в последний раз видели в Западном Корнуолле, правая рука повреждена, звоните по такому-то номеру. Он заметил, что хозяева-ирландцы тоже внимательно слушают, многозначительно глядя друг на друга. Расплатившись по счету, Джонатан автобусом снова вернулся в Бристоль.

Мерзкие тучи висели над развороченным индустриальным пейзажем. Засунув руки в карманы, марлевую повязку он заменил пластырем, Джонатан шатался по неприветливым улицам. В парикмахерской в чьей-то газете он увидел свою фотографию, ту самую, которую сделали с него люди Берра в Лондоне: сняли так, чтобы было немножко непохоже, но все же узнаваемо. Джонатан почувствовал себя призраком в не менее призрачном городе. В кафе и биллиардных он выделялся чистым лицом и обособленностью. В богатых кварталах его выдавала несвежая одежда. Церкви, где он пытался уединиться, оказывались закрытыми. Всюду, где ему попадалось зеркало, на него неприязненно и даже враждебно глядел двойник. Мнимое убийство Джамбо держало мнимого убийцу в постоянном напряжении. Дух его якобы жертвы, живехонькой и никем не разыскиваемой, пьянствующей в свое удовольствие в каком-нибудь тихом месте, то и дело являлся ему и говорил всякие колкости. Но вместе с тем, вжившись в образ выдуманного Берром человека, он чувствовал себя виноватым в как бы совершенном убийстве. Он купил кожаные перчатки и отделался от пластыря. Потом потратил целое утро на то, чтобы выбрать наиболее многолюдное из транспортных агентств. Покупая билет, расплатился наличными и заказал место на рейс через два дня под именем «Файн». Затем сел в автобус до аэропорта. Там он перезаказал билет на тот же вечер. На его счастье, одно место нашлось. Перед выходом на посадку девушка в бордовой форме служащей аэропорта попросила его паспорт. Он стянул перчатку с левой руки и протянул документ.

– Так вы Файн или все-таки Пайн? – спросила дежурная.

– Как вам больше нравится, – уверил он, одарив ее добротной улыбкой служащего отеля, и она с неохотой пропустила его. Рук что, их всех подкупил?

Когда они долетели до Парижа, он не рискнул покинуть аэропорт Орли и провел всю ночь в зале ожидания для транзитных пассажиров. Утром он взял билет до Лиссабона, но теперь уже под именем «Дайн». Так советовал Рук, чтобы ввести в заблуждение компьютеры. В Лиссабоне он снова подался в порт и снова «лег на дно».

«Она называется „Звезда Вифлеема“ и грязна, как свинья, – напутствовал его еще в Лондоне Рук. – Но капитан продажен, а это то, что вам нужно».

Он видел заросшего щетиной человека, бродящего под дождем из одного портового бюро по найму в другое, и узнавал в нем себя. Этот же человек заплатил за ночь девке и улегся спать у нее на полу, в то время как она скулила на постели, напуганная до смерти. Была бы она меньше напугана, если бы он переспал с ней? Он не стал задерживаться на этой мысли и, покинув ее лачугу до рассвета, снова отправился в порт. «Звезда Вифлеема» стояла на внешнем рейде, грязная бочкообразная посудина водоизмещением двенадцать тысяч тонн, приписанная к порту Пагуош в Новой Шотландии, Канада. Но когда он справился в бюро по найму, ему ответили, что команда укомплектована и судно отправляется в рейс с началом ночного отлива. Джонатан поднялся на борт. Ждал ли его капитан? Джонатану показалось, что да.