Я ликую: мне удается правильно разбить второе яйцо. Ты энергично взбиваешь яйца и вводишь в муку. Встаешь у меня за спиной, направляешь меня:

— Давай, а теперь месим тесто, месим.

Я старательно вымешиваю тесто, а когда оно начинает приставать к пальцам, смеюсь. Ты ворчишь:

— Не занимайся ерундой, нужно, чтобы тесто стало эластичным.

Ты добавляешь масла, и я облизываю указательный палец, потому что люблю вкус масла, которое мы по воскресеньям покупаем в сырной лавке, где еще берем сливки и сыр — конте, морбье и бле де Жекс.

Ты выдыхаешь:

— Отлично. — И перекладываешь тесто в большую миску, которую накрываешь полотенцем. — Увидишь, как тесто в два раза в объеме увеличится. Так, а сейчас пошли за устрицами для мамы.

Мы живем в маленьком городке и о море можем только мечтать. Если идти по улочке вверх, к мэрии, то можно увидеть что-то типа пещеры, как будто вырубленной в скале. Там находится рыбный магазин. Мне пять лет, и его чрево меня пугает. Продавец похож на одну из своих жутких рыбин-тилапий. Он постоянно шмыгает носом, как будто вечно простужен — и зимой и летом. А еще говорит так, будто у него во рту полно камней, пьет белое вино из бокала, заедая креветками.

Я торчу у аквариума — вид плавающей в нем форели меня привлекает и одновременно огорчает. Мне жалко, что скоро рыбы умрут от того, что им по голове дадут колотушкой. Мне грустно примерно так же, как когда я вижу, что мама лежит одна в постели и смотрит в окно.

Как-то она лежала под скомканным одеялом без ночной рубашки. Она не видела, что я пришел, и курила сигарету из папиной пачки. Вокруг нее витал сигаретный дым, и она тоже витала где-то в своих мыслях. Я знаю, что она бывает такой, когда погружается в мир книг, но на этот раз мне показалось, что мама думает о чем-то таком, где для нас с папой нет места. К счастью, когда я захрустел конфетой, она резко повернулась, натянула одеяло до подбородка и улыбнулась мне.

Ты возвращаешься и кладешь пакет с устрицами на подоконник:

— Видел тесто? В два раза больше стало.

Я дотрагиваюсь указательным пальцем до пузатого теста, терпко пахнущего дрожжами. Не понимаю, почему ты так ужасно с ним обращаешься, — рвешь и складываешь куски друг на друга.

— Увидишь, оно еще подрастет, — обещаешь ты и, прикурив сигарету, разворачиваешь на столе «Эст репюбликен»[8].

Склоняешься над страницей, опираясь левой ладонью и правым локтем на рабочую поверхность стола. Я всегда помнил тебя таким — за чтением утренней газеты. Я знаю, что в этот момент лучше тебя не беспокоить. Тебя интересует не столько содержание, сколько сам процесс чтения. Ты расшифровываешь слова, как будто пробуешь свою стряпню, — тщательно и беспокойно.

В детстве ты слишком рано встал к плите, поэтому не преуспел в грамоте. Хотя ты и знаешь правила согласования, спряжения, но иногда застываешь с карандашом в руке, когда тебе надо заполнить бланк заказа. Тебе свойственна любознательность самоучки, когда ты с радостью учишь новое слово или открываешь для себя что-нибудь неизвестное в телевизионной программе, а я сижу у тебя на коленях. Тебе нравится передача «Пять колонок на первой полосе»[9], в которой Фредерик Россиф рассказывает о животных. Но как будто испытываешь стыд, когда наблюдаешь, как мама проверяет ученические тетради. Как-то раз ты открыл учебник Лагарда и Мишара[10] и сразу же захлопнул, как если бы тебя застали с поличным. Мама улыбнулась и сказала: «Не бойся, не укусит».

Намного позже ты рассказал мне о деревнях в Алжире, где никто не умеет писать и читать.

Мама преподает французскую литературу в лицее. Ты постоянно ей говоришь: «Ты моя интеллектуалка», — и это ее нервирует. Ты с ней не так говорил, когда увидел в первый раз.

Стоял сентябрь, лил дождь, землю устилали мокрые листья. Мама толкнула дверь нашего заведения, и глаза у нее сразу защипало от сигаретного дыма. Николь ее не заметила, потому что была занята заказом пива Пикон[11] для целой компании. Именно Люсьен, поднимавшийся в это время из подвала, дернул ее за рукав, чтобы привлечь внимание. Николь разозлилась, потому что он помешал ей в «самый ответственный момент».

— Есть будете? — сухо обратилась она к маме. — Одна?

Мама кивнула и засмущалась. Николь окинула взглядом заполненный завсегдатаями зал. У тебя за каждым закреплено свое место, даже кольцо для салфетки иногда персональное. Незнакомую даму куда попало не посадишь. Николь помедлила и спросила:

— Вам столик у окна подойдет? Освобожу его только.

Мама сказала «да» и чуть улыбнулась. Николь убрала со стола суккуленты и старые журналы, застелила его бумажной скатертью, поставила тарелку и положила столовые приборы. Мама устроилась за столиком и не осмелилась сказать, что целого ланча для нее будет многовато. Она не притронулась к кувшинчику с вином, но в конце концов с аппетитом все съела — рубленую свеклу с маш-салатом, буженину с картошкой и шарлотку.

Она пришла еще раз на следующий день, а потом еще и еще. Садилась на то же место, положив рядом с тарелкой книгу. Николь очень удивляло, как это во время еды можно читать. Некоторые посетители подходили к маме и предлагали выпить стаканчик или чашечку кофе, но она всегда вежливо отказывалась, чуть улыбнувшись. И однажды ты выглянул в окошко для подачи, чтобы посмотреть на эту обедающую в одиночестве странную гостью. Ты улыбнулся. Не более того. Впервые вы поговорили в пятницу. Ты приготовил хека с картофелем, разрезанным на четыре части и обжаренным на разогретой сковороде с рифленым покрытием, — такие делают в Валь д’Ажоле. Ты энергично тряс сковороду в тот момент, когда Николь крикнула:

— Дамочка, которая одна, спрашивает, можно ли ей еще картохи!

Ты наполнил тарелку с горкой, посыпал зеленым луком и сам отнес в зал. Сначала мама увидела твой деформированный палец и голубые глаза.

Ты сказал:

— Анри, к вашим услугам.

Она засмеялась:

— Но тут на целую роту!

Ты пожал плечами и чуть иронично уточнил:

— Мадемуазель?..

— Элен.

— У меня, мадемуазель Элен, принято так: или всё, или ничего.

Кажется, именно эти слова очаровали маму.

Я смотрю, как ты ставишь бриошь в черную печную пасть. А еще, как ты открываешь печную дверцу, чтобы полить жиром курицу — твоей вечной ложкой. Ты для меня — царь огня; волшебник, заставляющий бриошь подниматься; взломщик, открывающий устрицы; волхв, взбивающий крем шантильи или приготовляющий для меня какао. Кухню заполняют ароматы подрумянивающейся бриоши и свежевыжатого апельсинового сока. Сейчас сезон красных апельсинов. Ты очищаешь их прямо при мне и позволяешь самому разложить ломтики на тарелке. Добавляешь чуть-чуть флердоранжа[12]. Говоришь, что это напоминает тебе Алжир.

Я отношу стакан свежевыжатого сока маме. Она уже раздвинула шторы, взбила подушки, застелила постель и читает толстую книгу, надев очки в роговой оправе. Мама все время читает. На прикроватном столике лежит куча книг и журналов, а еще стоит стакан с простыми карандашами. Иногда она делает в книгах пометки, а я удивляюсь — как это можно писать в книжке!

— Выпьешь со мной сока?

Я говорю, что нет. Я жду бриошь с шантильи и какао.

Ты хочешь поймать мамин взгляд, когда она снова принимается за чтение, откусывая кусочки от бриоши. Гладишь корешок толстой книги. Как будто наивно спрашиваешь:

— А кто это такая, Симона де Бовуар?

— Писательница.

— А так можно говорить — «писательница»?

— Конечно, а еще неплохо бы говорить «шеф-повариха», а не «шеф-повар».

Ты смеешься и провокационно произносишь:

— Ну, до этого еще далеко. Посмотрел бы я, как эта шеф-повариха будет таскать утром уголь, чтобы разогреть печь.