Когда я не вру, то пытаюсь восполнить пробелы в образовании. Три года, в течение которых я изучал технические предметы, бесконечно отдалили меня от студентов гуманитарного профиля. Я люблю слова, но они скользят у меня сквозь пальцы, как форель, которую мы ловили с Габи. Когда я чего-то не знаю или не понимаю, то делаю вид, что я в теме. Но иногда не получается. Как-то я выступал с докладом по Шекспиру. Сложно. Как будто заварной крем делаю с завязанными глазами. Я долго рассуждаю о «фиктивной» и «символической» смерти одного из персонажей и с облегчением замолкаю. Крючконосый сидит в своем черном плаще, как ворон на дереве посреди поля. Он поворачивается к остальным студентам и спрашивает:

— И как вам?

В аудитории тихо. Наконец несколько человек шепчут:

— Неплохо.

— У меня только один вопрос. Вот вы говорите о фиктивной, символической смерти. Почему не только о фиктивной или только о символической? Какая, по-вашему, разница между этими понятиями?

Я что-то бормочу. Он насмешливо ждет, пока я совсем сяду в лужу, а потом решает помочь:

— Может быть, лучше использовать термин «фиктивная смерть»? Согласны?

Я быстро киваю, как заключенный, которого вот-вот выпустят на свободу.

— Ну и хорошо, прекрасный был ответ.

Я не привык к комплиментам. На кухне мне часто повторяют, что «мы готовим для клиента, а не для собственного удовольствия». Я поднимаюсь по ступеням в аудитории и слышу голос крючконосого:

— Вам не следует теряться. Это же просто слова, просто бумага. Я уверен, что на кухне вы более уверены в себе.

Меня застали врасплох.

— Тут все всё знают. Особенно когда вы помойные ведра из ресторана выносите.

Мы спускаемся по лестнице вместе. На выходе он мне говорит:

— Я очень уважаю людей, которые работают руками.

Как-то вечером я помогаю поварятам побыстрее убраться на кухне. Работа почти закончена. Шеф-повар уже ушел. Мойщик посуды только что вымыл полы. Он курд и только что приехал во Францию. Его зовут Агрин, его взяли на работу утром. Платят ему наличными за день работы. Помощник повара нелегалов недолюбливает. То сковорода плохо вымыта, то работает медленно. Сегодня он особенно разошелся, потому что Агрин заартачился и не захотел перемывать кастрюлю. Так что повар решил напакостить и специально пролил остатки мясной подливки на чистый пол. Потом рассмеялся, притворился, что так само получилось, и приказал Агрину еще раз вымыть плитку. Тот тихо сказал «нет», это одно из немногих слов, которые он знает на французском.

— Убери, говорю. Иначе ты уволен! — Повар поднялся, взял жирную тряпку, лежащую в ведре с грязной водой, и бросил ее под ноги Агрину.

Тот не шелохнулся.

— Подбери.

Агрин скрестил на груди руки.

— Слушай, ты, крысеныш, либо убираешь это дерьмо, либо под зад получишь.

Мойщик посуды улыбнулся и сказал что-то, наверное, какое-нибудь курдское ругательство. Повар бросился на него, я еле успел встать между ними. Повар остановился как вкопанный и еще громче заорал:

— И ты туда же, защищаешь этих лишенцев! В сторону!

У меня за спиной Агрин со своим «нет, нет».

— Не лезь не в свое дело, умник! — Повар зовет меня «умником» с тех пор, как увидел, что я читаю у мусорных бачков.

Он кивает в сторону Агрина, но я его отталкиваю. Он наскакивает, я наношу короткий удар. Он поскальзывается на мокром полу и глухо бросает:

— Сукин ты сын. Такой же лузер, как твой отец.

Я как будто слышу Габи: «Побеждает не самый сильный, а самый разозленный». Я хватаю половую тряпку и запихиваю ее в рот повару. Тот бьет меня между ног. Боль меня только разъяряет. У меня в руках оказывается сковородка, я готов размозжить ему череп, но вдруг чувствую железную хватку на запястье. Агрин смотрит на меня и очень мягко говорит «нет», забирая сковороду.

Я рад, что меня уволили.

Однажды воскресным утром кто-то постучал в дверь моей комнаты. У меня страшное похмелье. Я выпил слишком много пива с Агрином и парнями с филфака, мы чокались за ПРК и РКЛ[89]. Я открываю дверь, стою, голый по пояс, и скребу щетину. Ты смотришь на меня, держишь в руках кулек с круассанами.

— Теперь, значит, чтобы тебя увидеть, мне самому надо приехать?

Я зеваю, чтобы скрыть смущение.

— Не пригласишь войти?

Ты первый, кто видит мой курятник. Я неловко застилаю постель и предлагаю тебе сесть на единственный стул.

— У тебя есть кофе?

Я показываю на жестянку с растворимым кофе, которая стоит рядом с моей зубной щеткой, и открываю кран с горячей водой. Ты разочарован, когда видишь, как я живу.

— Сказал бы мне, я бы тебе электрическую кофеварку привез.

У нас на двоих одна чашка. Мы по очереди пьем из нее, макая в кофе круассаны. Ты рассматриваешь комнату, останавливаешь взгляд на стопках книг, которыми завален стол, и на исписанных листках, пришпиленных к обоям.

— Сказал бы, я бы тебе больше денег дал.

— Зачем?

— Чтобы ты нашел комнату побольше.

— Дело не в размерах. Мне тут неплохо.

— А как ты ешь?

— Как получится, а так я не голоден.

Ты в это не очень веришь. Я с гордостью раскрываю твою старую табакерку, где храню скопленные деньги:

— Смотри, всё в порядке.

— Но ты что же, ничего не тратишь из того, что я тебе каждый месяц посылаю?

— Я подрабатываю.

Больнее было бы только ножом ударить.

— Значит, история со стряпней не закончилась?

— Это не история, это моя жизнь. — И добавляю: — Как и книги.

Ты закрываешь ладонями лицо.

— Господи, ну кто тебе это в голову вбил?

— Я сам себе вбил, когда смотрел, как ты работаешь.

— Но я же тебе столько раз говорил, что это не настоящая работа. — Показываешь на книги: — А это всё тогда зачем?

— Билет в большой мир. Ты позволил мне учиться — это настоящая удача.

— Ну тогда и учись. Не теряй времени, не готовь, будь преподавателем.

— Я не теряю времени. Я хочу читать, писать и готовить.

Ты массируешь виски, опустив голову.

— Тогда приезжай домой на каникулы, будешь помогать мне на кухне.

— Конечно, но этого недостаточно, папа. Я хочу узнать что-то еще. Говорю же, я хочу учиться и готовить.

— Но, черт возьми, в твоем возрасте я должен был у плиты стоять, потому что едва мог накарябать собственное имя.

— Именно поэтому я хочу готовить, чтобы ты гордился своей работой.

— Что? Торчать по пятнадцать часов в день и готовить жрать для всяких придурков, которые приходят набить желудки и потом посрать? Ты это называешь работой?

— Может быть, если бы ты больше времени проводил с Элен, если бы она осталась с нами, ты бы так не говорил.

Я нажал на красную кнопку и развязал ядерную войну. Я это понимаю, но считаю, что терять уже нечего. Мы слишком долго жили, не понимая друг друга. Ты поднимаешься со стула и хватаешь меня за шею. Мне кажется, что сейчас ты меня ударишь. Ты яростно трясешь меня за плечи:

— Больше ни слова о ней! Ясно? Ни слова.

Ты не в состоянии сказать «Элен». Если бы она знала, она, живущая в нескольких сотнях метров отсюда, в какое состояние ты приходишь лишь от звука ее имени! Я смотрю на тебя, ты пошел пятнами, одет по-дурацки: в вязаный свитер и слишком длинные брюки. Сидишь в моем курятнике. А Элен, наверное, сейчас завтракает, проверяет тетрадки у себя в особняке, а может, наводит марафет и куда-нибудь поедет на машине.

В форточку начинает барабанить дождь. Ты закуриваешь. Ты ненавидишь безвыходные ситуации.

— Так что?

— Буду учиться на филфаке и одновременно подрабатывать.

Ты сильно затягиваешься:

— Тогда денег больше не получишь.

Разговор окончен. Ты так сильно хлопаешь дверью, что со стены слетает постер группы Led Zeppelin. Ты забыл свою пачку. Я щелкаю зажигалкой и снова ложусь в постель. Ты действительно «жуткий упрямец», как говорит Габи. Но в глубине души мне грустно.