Конечно, я умею варить яйца в мешочек.

После случившегося я о матери больше не говорю. Мне стало легче. У Габи с Марией я готовлюсь к выпускным экзаменам. Мария будит меня в пять тридцать, нежно проведя рукой по щеке:

— Вставай, волчонок.

Я слышу, как она идет на кухню. Хотя на дворе май, утром довольно прохладно. Она зажигает огонь. Ставит чайник. Я открываю глаза, ворочаюсь. Подсчитываю — до экзаменов еще четыре недели. Именно Габи пришла в голову мысль, чтобы я готовился у них. До этого мы с тобой сходили на кладбище.

Ты положил мне руку на плечо:

— Я уверен, что она твой ангел-хранитель.

На кухне шумит чайник, пахнет кофе. Я одеваюсь, натягиваю кеды. Открываю дверь — на земле иней. Я обхожу дом и встаю на свое обычное место напротив леса, чтобы облегчиться. Направляю струю на щавель. Об ноги трется кошка, вернувшаяся с ночной прогулки. Иногда она приносит птичку или мышь. Я возвращаюсь, присаживаюсь к столу. Мария ставит на стол большую чашку с кофе, варенье, кладет пару гренков, масло. Я рассматриваю свои тетради и учебники, лежащие на другом конце стола, где всегда сидит кошка. Еще я привез с собой поваренную книгу «Бокюз у вас на кухне»[72], это первая книга, которую я сам себе купил. В «Реле флери» я прячу ее под кроватью. Я знаю, что ты ненавидишь напечатанные рецепты. Вечером я смотрю, как готовить селедку в уксусе и белом вине, яйца божоле[73] и мраморный кекс[74]. У Марии и Габи книгу можно спокойно оставлять на столе, хотя есть вероятность, что рецепт горячей колбасы окажется интереснее, чем изучение техники работы на заводе. Я прилежно читаю конспекты, в которых ничего не понимаю, и надеюсь, что на экзамене меня всего этого не спросят. Я идеально готовлю соус «бешамель», но совершенно не способен объяснить, что такое штепсельный разъем.

Габи с Марией пьют кофе в постели, а потом он усаживается напротив меня и завтракает. У меня тут практически армейский режим. Я занимаюсь с шести до десяти утра, потом с часу до четырех и еще один час после ужина. В перерывах я постоянно с Габи или же готовлю на кухне. Вчера после обеда мы зарезали кролика. Я не знаю никого, кто бы так методично и любовно к этому относился. Когда он вынимает кролика из клетки, то гладит по шерстке и шепчет его имя. У всех кроликов есть имена. Этого звали Троцкий. Еще у Габи есть петух Бакунин и утка по имени Жорес[75]. Все они закончат свои дни в кастрюле.

— У нас им неплохо жилось, травы и сена завались, не считая тушеных овощей зимой, — перечисляет Габи, вытаскивая из кармана сук ясеня, которым оглушает Троцкого.

Потом он подвешивает кролика за задние лапы и пускает кровь. В миску стекает тонкая красная струйка. Габи всегда повторяет:

— Да, как в нас самих-то душа держится.

Вот он освежевал кролика, положил на блюдо и накрыл полотенцем.

— Здесь покоится товарищ Троцкий, — торжественно говорит Габи и несет блюдо Марии.

Та вскрикивает. Она кричит на него по-русски. Он обнимает ее за тонкую талию и покрывает поцелуями. Еще Мария изъясняется по-русски, когда они занимаются любовью. Однажды мы ходили в лес, и я спросил Габи, почему у них нет детей. Он перестал точить пилу и ответил: «Мария много пережила». Я вздрогнул от того, с какой яростью он запустил пилу.

Мария с любовью смотрит на меня:

— Помочь?

Я отрицательно мотаю головой. Я делаю смесь из лаврового листа, тимьяна, лука-порея и добавляю немного любистка[76]. Отрезаю толстый шмат сала.

— У вас есть сечка, Мария?

— Что? — удивляется она.

— Ну сечка.

Габи смеется:

— Ну чтобы сечь.

Мария поняла, что мы дурака валяем.

— Два придурка, — надувается она, — не можете просто сказать «шинковка»? Вечно французы всё усложняют.

Габи точит нож. Он всегда говорит: «Делай что хочешь, а ножи должны быть наточены». В машине он возит с собой остро заточенную, как бритва, саперную лопатку. Я читал, что во время войны такие использовали при контактном бое.

Я режу на разделочной доске печень, легкие и сердце кролика, смешиваю с петрушкой и чесноком. Перекладываю в миску и еще раз перемешиваю, добавив рюмочку самогона, который гонит Габи. Он настаивает его на терновых ягодах, которые мы собираем после первых заморозков, а еще у самогонки миндальный вкус. Габи гонит из всего, что растет поблизости, — из яблок, груш, бузины, вишни… Чтобы получить литр самогона, надо, например, собрать не одно ведро слив. Каждое утро он выпивает «капельку», как он говорит, добавляя себе самогона во вторую чашку кофе. А еще он из остатков вина делает уксус. Который я добавляю в миску со свежей кроличьей кровью. Габи толкает меня в бок, пока я перемешиваю мясо.

— Подойдет? — говорит, протягивая запылившуюся бутылку.

Алокс-кортон[77] тысяча девятьсот семьдесят второго года.

— Не слишком ли шикарно для рагу?

Габи наклоняется ко мне и шепчет:

— Планка высока, так что смотри, не проколись.

Я подогреваю вино. Присыпаю мукой куски крольчатины и добавляю сало. Вливаю кипяток, чтобы равномерно смешать все ингредиенты. Добавляю горячее вино, приправы и неочищенный чеснок. Ставлю кокотницу на край плиты, чтобы мясо потомилось.

— Не туда, там слишком горячо, — подсказывает Мария.

Она похожа на тебя: тоже с закрытыми глазами может сказать, какой температуры плита. Сколько раз ты предлагал мне дотронуться до чугуна, чтобы понять, где надо подогреть, а где, наоборот, чуть убавить жару.

Тут, в деревне, все знают, что Люлю нравятся мужчины. Когда Габи вернулся с войны, то узнал, что их отец побил Люлю, когда застал в компании с одним парнем в лесу. Мать умоляла Габи не обсуждать это с отцом. Тот как раз собирал картошку в саду. Габи подошел к отцу, его голос звенел: «Люсьен мой брат. Если еще раз поднимешь на него руку, будешь иметь дело со мной. Не посмотрю, что отец». У того увлажнились глаза. Он побаивался сына, который вернулся с войны уверенным в себе и способным за себя постоять, и прошептал: «У меня в семье педераст». — «И что? Что, лучше бы он в концлагере подох?» Отец опустил голову и принялся рассматривать картошку.

Я достаю куски крольчатины из кокотницы, фильтрую жидкость и снова ставлю на плиту, добавив печень, легкие и сердце. Осторожно помешиваю, оценивая на глаз густоту получающегося соуса. Габи макает в соус кусок хлеба, пробует, щурится и произносит:

— Пища богов.

Помню, как ты говорил мне: «Делать соусы — самое чудесное занятие». Когда в детстве я наблюдал, как ты готовишь креветочный соус-биск, мне это казалось сродни волшебству. Креветки в кокотнице становились ярко-красными, а ты в это время учил меня мелко шинковать овощи, которые потом добавлял в блюдо. Но сначала ты их давил скалкой, служащей тебе мялкой. Помидоры, белое вино, гвоздика, можжевеловые ягоды и душистый перец превращались в пыль и томились на медленном огне часа три. Соус-биск загустевал, а затем ты его процеживал через дуршлаг конической формы. И, конечно, добавлял сливок. Ты давал мне пробовать получившееся чудо. А сейчас я просто горд, что Марии и Габи понравилось рагу.

Я знаю, что если позвоню тебе, чтобы рассказать об этом, ты начнешь спрашивать, как идет подготовка к экзаменам. У нас с тобой не принято говорить о том, что напрягает. Я так к этому привык, что совершенно растерялся, когда однажды в классе учитель спросил меня, чем я намерен заниматься после выпускных экзаменов. Я запрещал себе говорить о кухне, потому что боялся, что ты об этом узнаешь. Инженерные школы[78] тоже можно было исключить, поскольку я был абсолютным нулем в технике. Так что я растерялся до такой степени, что вызывающе ответил: «Чем угодно, только не тем, чем я тут занимаюсь». Остальные ребята от хохота на парты повалились.