– Я не имел в виду приход. Я имел в виду церковь. Глаза католического священника слегка приоткрылись.
– Церковь? Они захватили само здание?
– Каждую ночь, – ответил Зев. – Они приходят туда каждую ночь.
– Это же святое место. Как им это удалось?
– Они осквернили алтарь, уничтожили все кресты. Церковь Святого Антония – больше не святое место.
– Очень плохо, – отозвался отец Джо, опустив взгляд и печально качая головой. – Это была красивая старая церковь. – Он снова взглянул на Зева. – А откуда ты знаешь, что происходит в приходе Святого Антония? Это не так уж близко от твоей общины.
– У меня больше нет общины в прямом смысле этого слова.
Отец Джо протянул огромную ладонь и схватил его за плечо.
– Прости, Зев. Я слышал, как сильно пострадал ваш народ. Ничего не стоило их захватить, а? Мне правда очень жаль.
«Ничего не стоило». Точное выражение. О, они отнюдь не глупы, эти кровопийцы. Они знали, кто наиболее уязвим. На какой район они ни нападали бы, они всегда выбирали в качестве первых жертв евреев, а среди евреев – прежде всего ортодоксальных. Умно. Где еще существовала такая низкая вероятность наткнуться на крест? Это сработало в Бруклине, и они пришли на юг, в Нью-Джерси, распространяясь, словно чума, они направлялись прямо в город с самым большим скоплением yeshivas[15] в Северной Америке.
Но после холокоста в Бенсонхерсте члены общин Лейквуда быстро поняли, что происходит. В реформистских и консервативных синагогах по субботам начали выдавать кресты – для многих было уже слишком поздно, но часть людей спаслась. Последовали ли ортодоксы их примеру? Нет. Члены общин укрывались в домах, shoule и yeshivas, читали и молились.
И были уничтожены.
Крест, распятие – они обладали властью над вампирами, отгоняли их прочь. Его собратья-раввины не желали принимать этот простой факт, потому что прикосновение к кресту несло за собой разрушительные последствия. Взять в руки крест означало отринуть две тысячи лет истории еврейского народа, признать, что Мессия приходил, а они его не заметили.
Правда ли это? Зев не знал. Об этом можно будет поспорить потом. А в тот момент гибли люди. Но раввины хотели спорить об этом сейчас же. И пока они спорили, их паству уничтожали, словно скот на бойне.
Как бранил их Зев, как умолял их! Слепые, упрямые дураки! Если дом твой горит, неужели ты откажешься тушить пожар водой потому лишь, что тебя всю жизнь учили не верить в воду? Зев пришел на совет раввинов с крестом, и его вышвырнули вон – буквально выбросили за дверь. Но по крайней мере ему удалось спасти немногих прихожан. Слишком мало.
Да, он вспомнил своих братьев, ортодоксальных раввинов. Всех тех, кто отказывался взглянуть в лицо реальности и признать страх вампиров перед распятием, тех, кто запрещал своим ученикам и прихожанам носить кресты, тех, кто смотрел, как эти самые ученики и прихожане умирали десятками лишь затем, чтобы снова восстать и обратиться против своих наставников. А вскоре и сами раввины принялись блуждать по своему району, выслеживать выживших, охотиться в других yeshivas, других приходах, пока вся община не была ликвидирована и не присоединилась к армии вампиров. Великий ужас пришел и ушел: люди ассимилировались.
Раввины могли бы спастись, могли бы спасти свой народ, но они не желали понять происходящее. Что, размышлял Зев, было вполне естественным. Разве поколение за поколением не учили они людей отворачиваться от остального мира?
Те дни начала войны, дни беспорядочной бойни, закончились. Теперь, когда власть принадлежала вампирам, кровопролитие приняло более организованную форму. Но урон народу Зева был нанесен – и урон этот оказался непоправимым. Гитлер остался бы доволен. Нацистское «окончательное решение» было воскресным пикником по сравнению с делом рук вампиров. То, что гитлеровский рейх не смог сделать за годы Второй мировой войны, вампиры закончили в несколько месяцев.
Нас осталось так мало. Так мало, и мы так рассеяны. Последняя Диаспора.
На какое-то время горе почти сломило Зева, но он запрятал его вглубь, закрыл на замок в том месте, где хранил свои печали, и думал, как повезло его жене Шане – она умерла от естественных причин до того, как начался этот кошмар. У нее было слишком нежное сердце, она не пережила бы того, что произошло с их общиной.
– Мне жаль гораздо сильнее, Джо, – произнес Зев, усилием воли возвращаясь к настоящему. – Но, поскольку мой народ уничтожен и у меня почти не осталось друзей, я использую дневные часы для скитаний. Так что можешь называть меня Вечный Жид. И во время этих скитаний я встречаю кое-кого из твоих старых прихожан.
Лицо священника застыло. Голос зазвучал ядовито:
– Неужели и в самом деле? И как поживает мое любящее стадо?
– Они потеряли всякую надежду, Джо. Они хотят, чтобы ты вернулся.
Он рассмеялся:
– Хотят, разумеется! Так же сильно, как гоготали мне в спину год назад, когда мое имя смешивали с грязью. Да, они хотят моего возвращения. Бьюсь об заклад!
– Этот гнев, Джо. Это не подобает тебе.
– Дерьмо собачье. Был когда-то такой Джо Кэйхилл, наивное ничтожество, верившее, что преданные прихожане поддержат его. Но нет. Пальмери сообщает епископу, что поднялся слишком большой шум, епископ убирает меня, а люди, которым я посвятил свою жизнь, молча стоят и смотрят, как меня вышвыривают из моего прихода.
– Простым людям нелегко противиться воле епископа.
– Возможно. Но я не могу забыть, как они тихо стояли в стороне, пока у меня отнимали положение, достоинство, доброе имя, все, что у меня было в жизни…
Зеву показалось, что сейчас у Джо сорвется голос. Он уже хотел протянуть к нему руки, когда священник кашлянул и распрямил плечи.
– А тем временем я превратился в парию там, в убежище. Долбаный прокаженный. Некоторые из них и впрямь верят… – Он с рычанием оборвал себя. – А, какая разница? Все кончено. В любом случае, как я предполагаю, большая часть прихожан мертва. И если бы я остался там, то сам бы погиб. Так что, наверное, все было к лучшему. И вообще, кому какое дело.
Он потянулся к стоявшей рядом бутылке «Гленливета».
– Нет-нет! – воскликнул Зев. – Ты обещал!
Отец Джо отдернул пальцы и скрестил руки на груди.
– Продолжай, бородатый. Я слушаю.
Отец Джо явно изменился к худшему. Мрачный, язвительный, апатичный, полный жалости к себе. Зев начинал удивляться, как он мог называть этого человека другом.
– Они забрались в твою церковь, осквернили ее. Каждую ночь они продолжают марать ее кровопролитиями и богохульствами. Неужели для тебя это ничего не значит?
– Это приход Пальмери. Я отстранен. Пусть он позаботится об этом.
– Отец Пальмери – их лидер.
– Разумеется. Он же их настоятель.
– Ты не понял. Он руководит вампирами в непристойностях, которые они совершают в церкви.
Отец Джо напрягся, и отсутствующее выражение исчезло из его глаз.
– Пальмери? Он один из них? Зев кивнул:
– Хуже того. Он лидер местной ячейки. Он организует их ритуалы.
Зев увидел по глазам священника, как в нем разгорается гнев, увидел, как руки его сжались в кулаки, и на мгновение подумал, что сейчас вырвется на волю прежний отец Джо.
«Давай же, Джо. Покажи мне этот старый огонь». Но тот лишь тяжело осел обратно на ящик.
– Это все, что ты хотел мне сообщить? Зев, скрывая разочарование, кивнул:
– Да.
– Отлично. – Джо схватил бутылку виски. – Потому что мне необходимо выпить.
Зев хотел уйти, но нужно было остаться, прощупать немного глубже и увидеть, что еще осталось от его старого друга, сколько места занимает в нем этот новый, ядовитый, чужой Джо Кэйхилл. Может быть, еще есть надежда. И они продолжали беседовать.
Внезапно он заметил, что за окном стемнело.
– Gevalt![16] – воскликнул Зев. – Я не заметил, как время пролетело!
