Будучи наказанными, они могут страдать, но не потому, что осознают свою вину, а потому, что наказаны. Наши тюрьмы наполнены как раз такими людьми.

Сказанное совсем не означает, что чувство вины не играет важной роли в формировании нравственности (в онтогенезе и филогенезе) и регуляции поведения людей. Однако Г. Маркузе полагал, что «материальный и интеллектуальный прогресс ослабил силу религии настолько, что она не может быть достаточным объяснением чувства вины. Агрессивность, повернутая против «Я», угрожает стать бессмысленной: индивид, лишенный возможности уединения и, следовательно, способности сопротивляться манипулированию, не обладает достаточным «мыслительным пространством», для того чтобы развить в себе противостояние своему чувству вины, чтобы жить с собственной совестью. Его «Я» сжалось до такой степени, что многообразные антагонистические процессы между «Оно», «Я» и «Сверх-Я» не могут развернуться в их классической форме. Тем не менее вина остается; нам кажется, что она становится качеством скорее целого, чем индивидов, — коллективной виной за подвластность казенной системе, которая расходует и сберегает материальные и человеческие ресурсы по своему усмотрению»^[33].

Эти важные положения нуждаются в некоторых комментариях.

Во-первых, соглашаясь в принципе с тем, что материальный и интеллектуальный прогресс действительно ослабил силу религии, все-таки нужно отметить наличие даже в западном мире весьма значительный группы верующего населения. Чувство вины у них может детерминироваться их верой в Бога. Кроме того, не следует забывать, что это чувство изначально создано именно религиозными представлениями и поэтому несет на себе их печать.

Во-вторых, представляется важным указание Г. Маркузе, что противостояние чувству вины есть собственная совесть. Однако последняя есть в том числе продукт чувства вины. Этим чувством проделан извилистый путь, оно распространялось и распространяется не только на Бога, божеств и т. д, но и на родных, близких, Родину, усопших и др. Можно предположить, что чувство вины по отношению ко всем крепло наряду с таким же чувством по отношению к божественным персонажам. Но именно последним принадлежала ведущая роль, поскольку от высших сил зависели счастье и благополучие родных и близких, Родины, посмертное существование умерших и т. д.

В-третьих, Г. Маркузе, по-видимому, прав, говоря, что существует коллективная вина за подвластность казенной системе, она же может возникнуть за действия данной социальной группы, например национальной пли религиозной. Но если есть коллективная вина, то существует и индивидуальная, и нужно знать, в чем заключаются та и другая. Наверное, обе представляют собой негативные переживания того, что человек или группа подчиняются внешним социальным институтам (системам) в ущерб себе, в силу чего не могут в должной мере реализовывать себя, делают то, что не следовало бы делать. Коллективную вину за подвластность казенной системе можно понимать и как общественную ответственность за ситуацию в обществе. Все это следует рассматривать в качестве дальнейшего развития учения о чувстве вины. В некоторых случаях подчинение казенной системе может причинять страдание, если ради этого приходится, например, поступаться своей честью и личным достоинством.

В-четвертых, вопреки мнению Маркузе, современный человек совсем не настолько лишен возможности уединения, что не способен сопротивляться манипулированию. Жизнь предоставляет обильный материал, позволяющий говорить об интенсивном противодействии внешнему управлению и активной позиции личности. Если иметь в виду сопротивление государственным и общественным институтам, то возможности для этого человеку дает, как ни парадоксально, в том числе идея Бога и вера в Него.

Культ страдания в христианстве берет начало в страданиях и смерти Иисуса. Это один из отправных пунктов данной религии, во многом определяющий ее этику и эстетику, духовные и мирские искания, ее значимость в религиозной и светской жизни, жизненные позиции личности и ее отношения с окружающим миром. Страдание становится стигматизацией христианина. Утвердившись в первых веках христианства, названный культ стал неотъемлемой частью западной цивилизации и в таком качестве постоянно воспроизводится. Православие не составляет здесь никакого исключения, напротив, очень усиливает его.

С ослаблением значимости религии в жизни западного общества роль страдания тоже стала уменьшаться, воплощаясь сейчас больше в символы и традиции.

О страданиях Иисуса говорится почти во всех книгах Нового Завета, но глубинный смысл культа страдания заключается не в том, чтобы знать о Его страданиях, а в сострадании как проявлении смерти с ним. Именно так, и совершенно обоснованно, поставил проблему А. Швейцер, отмечая особый вклад в этот культ апостола Павла. Кстати сказать, апостол Павел много и часто страдал: иудеи пятикратно бичевали его, трижды он претерпевал палочные удары, много раз сидел в тюрьме, трижды попадал в кораблекрушения, причем один раз провел в море день и ночь, страдал от голода, жажды и наготы, подвергался опасностям в пустыне и при встречах с разбойниками.

Швейцер полагает, что на основании своих мистических взглядов апостол Павел должен утверждать смерть и воскресение даже тогда, когда и то, и другое не очевидно, но можно сослаться на их признаки. Смерть, которую верующий переживает с Христом, проявляется как страдание. Состояние воскресения обнаруживает себя в наличии Духа как сверхприродного жизненного принципа. Умаление природной жизни и проявление в ней сверхприродной (т. е. сверхъестественной) выступают как исходные пункты процесса вытеснения природного статуса бытия сверхприродным. Исходя из этого, апостол Павел расценивает всякое страдание как смерть. Этим объясняется то, что идея страдания с Христом либо переходит в идею соумирания с Ним, либо (чаще всего) просто вытесняется ею. Вплоть до отправления 12 апостолов на проповедь Иисус учит, что должно страдать с Ним и быть верным до смерти для того, чтобы быть признанным Сыном человеческим как сопричастным мессианскому царству^[34].

А. Камю писал, что «решение Христа состояло прежде всего в том, что Он принял на себя и зло, и смерть. Богочеловек тоже смиренно терпит страдания. Истерзанный, отданный во власть зла и смерти, Он умирает. В человеческой истории ночь, проведенная Христом на Голгофе, имеет столь глубокое значение потому, что Бог, подчеркнуто лишенный своих традиционных привилегий, пережил во тьме до конца отчаяние и даже ужас смерти. Этим объясняется упрек Христа, адресованный Отцу. И его страшное сомнение. Агония была бы далеко не столь мучительной, если бы его поддерживала надежда на жизнь вечную. Богу нужно отчаяться, чтобы стать человеком»^[35]. Следовательно, Камю сомневается, что Христос верил в вечную жизнь, однако для этого нет никаких оснований.

Очень важным для понимания роли страдания в христианстве представляется рассуждение А. Швейцера об искупительной смерти Иисуса. После отцов апостольского века «вся последующая динамика не в состоянии дать логичный и удовлетворительный ответ на вопрос, каким образом могло переходить на других то, что завоевал в Своем страдании Иисус. Она не в силах достаточным образом обосновать единение, требующееся для такого перенесения, так как для этого в ее распоряжении имеются лишь понятия веры и понятие Церкви, утратившие первоначальную жизненность своего содержания. Однако раннему христианству знакома и живая, зримо возникающая связь страданий Христа и верующих. То, что Он обрел в страданиях, переходит на тех, кто Его страдания разделяет. В этом представлении о разделении страданий христовых, которое было заложено в идее предмессианских гонений и предшествующей Церкви и сохранило свою живость благодаря действительно имевшим место преследованиям, коренится вся непосредственность первохристианской веры в отпущение грехов»^[36].

Не вызывает сомнений наличие традиций страдания в христианстве. Однако остается нерешенной очень важная проблема: почему именно страдание так значимо в христианстве? К высказанным выше соображениям можно добавить следующие: