Я забрала документы и села за учебники. На то, чтобы подтянуть матчасть к вступительным экзаменам по русскому, английскому и истории, у меня оставалось месяца четыре. Это был один из поворотных моментов, которые поделят мою биографию на «до» и «после». Но тогда я этого ещё не зна…

Впрочем, вру. Я уже догадывалась, что судьба моя совершает крутой поворот – один из.

Я сижу в аудитории корпуса восточного факультета, что на Университетской набережной, 11. За окном морозный, не по-петербургски погожий день, блестит под солнцем снег на Неве, а за ней сияет купол Исаакия. Склонились над партами ясные студенческие головы: кто читает, кто рисует, кто печатает в телефоне. Аудитория на две трети пуста – в конце семестра лекции по введению в востоковедение слушают самые стойкие. Не то, что в сентябре.

– Востоковед может работать где угодно, от разведки до овощной базы. Перспективы огромные, – говорил нам первый лектор в начале первого семестра.

В своих желаниях я оказалась не одинока. Как минимум треть первокурсников собиралась в МИД, ещё треть – в ООН6. Казалось, стоит только закончить, как встретят у крыльца будущие работодатели, похвалят за выдающиеся успехи в изучении персидского и вежливо предложат подписать контракт, и поедешь ты в страну изучаемого языка в высоком чине, при высоком окладе, уже овеянный славой. И все будут качать головами: «Как, вы ТУДА? А ведь такой молодой…». В общем, главное – закончить, а там до блестящего будущего два шага.

Правда, выяснилось, что с Ираном мы можем не сойтись характерами. Не кружила больше голову персидская сладкоречивость, не впечатляли подвиги ахеменидских царей, а таароф – хитроумный иранский этикет, который требовал отказаться от подарка не то три, не то семь раз прежде, чем его таки взять – и вовсе наводил тоску. И неужели правда в тегеранских автобусах придётся говорить: «Извините, что я к вам спиной» и слышать в ответ: «У цветка нет спины»? Они серьёзно?

– Это ирония такая, да? – спросила я как-то на паре персидского, пытаясь уложить в голове все эти цветистые обороты.

– Что вы, Саша! – изумилась преподавательница. – Это вежливость!

Вежливость! Всё-таки великий человек был Грибоедов, раз с ними ухитрялся подписывать договоры. Куда мне до него.

Об иранцах разговор будет впереди, потому что однажды вместо Пешавара мне придётся полететь в Тегеран на целых восемь месяцев, но тогда, осенью 2013-го, Иран стремительно сдавал позиции.

– Подожди, – сказал одногруппник, – во втором семестре у нас будет больше Афганистана. Афганистан очаровательный.

К слову, специальность наша называлась «История Ирана и Афганистана», но слово «Афганистан» в названии говорило мне довольно мало: ну да, есть такая страна, в которой вечно что-то происходит, там десять лет стоял контингент советских войск, а ещё кто-то штурмовал дворец Амина. Помнилась фраза «Афганистан никем и никогда не был завоёван» (что, кстати, не совсем так – завоёвывать-то завоёвывали, удержать никто не смог) и ещё что-то про теракты и наркотики. Да, ещё когда-то давным-давно через Афганистан проходил Александр Македонский и голубоглазые светловолосые афганцы – это вроде как потомки его воинов. Всё это, конечно, было любопытно, но до полноценной влюблённости не дотягивало.

Всё началось с трёх чашек чая. С книги «Три чашки чая», написанной американским филантропом Грэгом Мортенсоном, который строил школы для афганских и пакистанских детишек (то есть якобы строил, злые языки говорили другое). Вообще Грэг – личность спорная, а книга была довольно скучная – я через силу читала её в маршрутке по пути в Петергоф, где первокурсников селили в общежития, и чуть было не бросила… но тут пришли ОНИ.

Пуштуны-вазири.

С ног до головы в чОрных одеждах, крест-накрест перепоясанные пулемётными лентами.

Образ был такой яркий, что сердце будущего востоковеда пропустило удар.

Те выходные я потратила, выясняя, где живут и чем занимаются эти удивительные люди (домашнее задание по персидскому осталось не сделанным, и в понедельник я впервые прогуливала пару, спрятавшись в библиотеке).

Племенные законы. Кровная месть. Гостеприимство. Кинжалы в серебре, подведённые сурьмой глаза и браслеты с колокольчиками. Вот как, скажите на милость, было не интересоваться этим всем?

А была ещё Генрико Сергеевна, которая на занятиях по этнографии рассказывала про афганские свадьбы и ностальгировала по Афганистану 60-х, свежему хлебу, пикникам в Исталифе и местным красавцам.

– Ох, как они танцуют аттан!7 Волосы по ветру летят, белые одежды развеваются!

А был ещё Сергей Евгеньевич, который в годы советского военного присутствия работал в Кабуле в доме культуры (и которого мы называли «этот старый разведчик», имея в виду, конечно, не возраст, а стаж). На первом курсе он преподавал нам введение в специальность и щедро делился историями:

– Заезжает, значит, во двор танк да кааак бахнет. Вот вы слышали эхо от танкового залпа, да ещё в горах? Нет? И не советую. Ну, я вышел на балкон, а из люка, значит, вылезает танкист, и говорит: «Закурить не найдётся, братишка»? По-русски говорит. Я ему: «Где язык-то выучил?». А он мне: «Так в Туле у вас, в танковом училище!».

Или:

– А хозяин предупреждает: ты, мол, у окна сильно не маячь, там за рекой мой кровник живёт. Как бы пакость какую не сделал, собачий сын.

На фоне этих баек Иран побледнел и померк. Да бог с ней, с дипломатической карьерой. Не хочу я быть послом в Тегеране, хочу быть владычицей морскою, то есть переводчиком в Красном Кресте.

Лежат на полу горячие квадраты солнечного света, золотится под январским солнцем купол Исаакия на той стороне Невы. В аудитории сонно и душновато, слушать лекцию лень. Я подпираю щёку рукой и начиняю грезить. Вот я где-нибудь в провинции Кандагар, третьи сутки без еды и сна, вся в пыли, перевожу с пушту и кого-нибудь спасаю. И пули свистят – бой идёт совсем неподалёку. А я всё равно перевожу, и рядом такие же сильные и смелые коллеги, и мы друг друга понимаем с полувзгляда.

Вот это жизнь, вот это я понимаю. Надо просто освоить пушту – и дело в шляпе, работа мечты в кармане. Правда, пушту начнётся только на третьем курсе, но это ничего. Говорят, он сложный и на любителя, но я любитель. Я ррраз и выучу. Можно ещё урду выучить заодно. А хорошо бы и арабский как-то довести до ума. Но сначала хорошо бы выспаться.

В ту пору мне (и не только мне) казалось, что выучить можно примерно всё. Мало того, что в программе на первом курсе было четыре иностранных языка: персидский, арабский, дари8 и английский, меня угораздило взять факультатив по немецкому и пытаться учить хинди и пушту самостоятельно (при этом я писала курсовую про язычников Гиндукуша9 – для этого требовалось прочитать гору дополнительной литературы, а неязыковые предметы тоже никто не отменял). Попытка объять необъятное кончилась нервным срывом, но многому меня научила. Мой дневник до сих пор хранит вот такую малую поэтическую форму, написанную в то время:

учи персидский и арабский,

немецкий, инглиш и дари,

пушту, урду… но лучше сразу

умри.

…всё, решено. Пушту и Красный крест. Это просто вопрос времени.

Вот так большая любовь к Ирану оказалась влюблённостью и со временем прошла, а чувства к Афганистану выросли буквально из ничего. И по сей день цветут.

***

Исторически сложилось, что преподаватели востфака бывали со студентами довольно суровы. Некоторые примеры входили в местный фольклор: мне рассказывали, как знаменитый иранист Иван Иванович Зарубин, профессор и знаток памирских языков, бросил в печку чью-то дипломную работу – правда, не целиком, а часть, посвященную исторической грамматике белуджского (она показалась профессору слабоватой). К слову, тот же Зарубин не отвечал на письма своего норвежского коллеги Георга Моргенстьерне10 – видно, тот был тоже недостаточно хорош.