– Ты прав. Ты прав, – начал Август III, довольный этим замечанием. – Почти все имеют голоса Паркулине.

Он приложил палец к губам, рассмеялись оба.

Но разговор с Брюлем его уже утомил, он вытянулся на кресле и начал зевать. Поглядел на часы, которые пробили вечерний час… лицо его прояснилось. Потом уже оставались только молитвы с капелланом и блаженный сон! А во сне могло прийти видение Дрездена… и обновлённого театра, светящегося от ярких красок и золота.

Брюль собирался уйти, но тот задержал его при себе. Имел какое-то таинственное желание, которое, хоть они были одни, тихонько шептал тому долго на ухо. Министр его успокаивал. Открыли дверь в столовую… и приглашённый Брюль должен был идти за господином, чтобы смотреть, как жадно он насыщал свой прожорливый аппетит. Под конец он даже забыл о министре, который потихоньку выскользнул.

Откуда именно был родом пан Клеменс Толочко, некогда поручик, потом ротмистр янычар, наконец бунчучный польного литовского гетмана Сапеги, подстаросты Волковыского? Забрёл ли из Смоленска во Волковыск, или из Волковыского в Смоленское? Мнения были различные.

Верно то, что начал с малого, и что не имел почти ничего, когда его пан Пётр Завадский, приятель его, рекомендовал гетману Вишневецкому и взял под своё ротмистрство к янычарам, сперва его произведя в поручики.

И так как-то хорошо сумел найти общий язык с паном Петром Завадским, пока он был жив, с князем гетманом, пока его хватало, что добился ротмирства. Потом он уже рос собственными силами. Мужчина был красивый, как подобает янычару, крепко сложенный, сильный, а когда надевал свой янычарский наряд и прихорашивался, глаза всех его преследовали. Таким уж красивым он не был, но в лице и фигуре имел что-то привлекательное и с людьми умел обходиться так, что, слишком перед ними не унижаясь, добивался их расположения. Все ему отдавали ту справедливость, что в обществе не было более весёлого человека, чем он.

Для ссоры никогда не давал повода, скорее ни одну смягчил и дуэли не допустил, но мужества у него было хоть отбавляй. Притом, и голову имел крепкую, что называется, потому что, не будучи законником, всегда справлялся в самом заковыристом деле, не ища помощи у других.

Он, несомненно, обязан был красивой своей наружности тем, что женился на здоровой и богатой – потому что, помимо приданого, у неё было несколько добрых деревенек после родителей – на панне Коллантаевне, хорунжанке Волковыской.

Жили друг с другом счастливо, но коротко, потому что жена, отписав ему на совместную жизнь, оставив завещание, вскоре умерла. Он тогда стал уже владельцем волковыским, а как быстро там сумел войти в общество и стать любимцем шляхты… показалось бы странным, если бы не особенные качества, какими его одарил Бог.

Он рос на глазах. Вчера почти еще неизвестный, без поддержки, один как перст, не успели оглянуться, как стал им всем нужен, что без него было шагу не ступить. Кроме колигаций и установленных отношений жены своей Коллантаевны, связался он с братьями шляхтой таким узлом, точно вышел с ними из одного гнезда.

Тому, кто растёт, как на дрожжах, другие бы завидовали и искали в нём, чем бы могли унизить; тому, что гордым вовсе не был, каждого уважал, не хвалился никому, все уступали.

Не было в повете человека, который бы его не знал и не бывал у него, не приглашал к себе, и не радовался, когда тот был у него. Носили его на руках.

Казалось, он так был удовлетворен ротмистрским конвертом, что о другом титуле не старался, хоть человек был в самом рассвете сил и именно в ту пору жизни, когда людьми толкает амбиция; он не добивался никаких публичных функций. В доме у него так было чисто, богато, красиво, для гостей всегда двери и сердце открыты, но скромно и по-шляхетски.

Одного ему не хватало – это красивой и милой, как сам, хозяйки, которую ему все желали. Поначалу говорил, что от горя по дочери хорунжего никогда жениться на собирался, потом, когда его уговаривали, говорил, что готов бы, но ему не везет и нет для него счастья.

В самом деле, наступал для него возраст, когда обычно люди женятся. Искали все жену для Толочко. А не могло быть иначе, потому что Сапега, польный гетман литовский, однажды прибегал к его услугам; больше, может, сама пани гетманова, которая управляла мужем, домом и людьми двигала, потому что была женщиной, для этого созданной.

Её знала вся Корона, когда еще была с первым мужем, Любомирским. Её причисляли к красивейшим женщинам своего времени, когда их было достаточно на большом свете.

Эта красота прибавляла ей приятелей и недругов, особенно среди соперников. Она также умела ею пользоваться, так что тот, кого хотела приобрести, определённо противостоять ей не мог, и делала потом с ним, что ей нравилось. Была способной и смелой на удивление, на злобные людские языки не обращая внимания.

После смерти её первого мужа, Любомирского, ничего легче для неё не было, чем выйти замуж во второй раз.

Он оставил её молодой; красивая как ангел, богатая, она могла выбирать между претендентами. К немалому удивлению людей того времени её выбор пал на Сапегу.

Ни в чем его упрекнуть было нельзя, кроме того, что как для мужчины был слишком мягкий и легко давал собой верховодить. Но как раз для женщины это, может, было самое желанное.

Итак, выйдя за Сапегу Александра, воеводу Полоцкого, сразу овладев его умом равно, как сердцем, она уже им командовала.

Прежде чем до этого дошло, говорили, что и молодой Брюль, генерал артиллерии, и литовский стольник, урождённый Чарторыйский, потеряли из-за неё головы.

А кому она раз вскружила голову, тот с трудом освободился и протрезвел. Вместе со своим мужем, или скорее, заменяя его, начала она вести деятельную жизнь, не давая отдыха очень послушному князю.

А чем тогда была жизнь такого пана, занимающего высокую должность, находящегося в родственных отношениях с могущественными родами, которые всем заправляли в Речи Посполитой, то рассказать трудно. Об отдыхе нечего было и думать. Одними развлечениями можно было на смерть замучиться, если бы они к ним смолоду не привыкли.

Не имел такой пан отдыха ни на минуту. Вибирали их для трибуналов, на сеймы, на сеймики, в комиссии, для полюбовного суда. Мало кто не имел большого процесса, унаследованного от родителей. Также в фамильных спорах невозможно было отказаться от присутствия, помощи.

Едва прибыв из Варшавы, выпрягали коней и должны их были уже запрягать в Люблин, Петрков, Вильно или Новогродок. Также свадьбы, похороны и тысячные оказии вытягивали из дома.

Именно такой жизнью пришлось жить княгине гетмановой, которая чаще всего пребывала с мужем в замке в Высоком.

С ней там еще суеты и шума прибавилось, потому что и очарование княгини притягивало, и она рада была, когда около неё собирались и когда могла потом через своих разные интриги завязывать, и неустанно о чем-то мечтать, что-нибудь делать или переделывать.

Познакомившись с ротмистром Толочко, который был очень услужлив, внимателен и предан гетману, она похитила его под свою команду и уже из неё не выпустила.

Именно в этом году состоялось открытие Виленского Трибунала, к которому Чарторыйские со своей стороны, Радзивилл, воевода Виленский, со своей, с огромными силами и усилием готовились; поэтому как же польный гетман и гетманова могли бы остаться в стороне нейтральными? Король всевозможными способами желал предотвратить горячий конфликт двух партий. Он выслал с посредничеством на переговоры Красинского, епископа Каменицкого, и Бжозовского, каштеляна Полоцкого.

Жители Литвы также собирались либо поддержать Чарторыйских, либо держаться с Радзивиллом.

На которой стороне собирался быть гетман Сапега, это, вроде, было под сомнением. Ему подобало стать к Радзивиллу, хотя они друг другу не очень симпатизировали, особенно княгиня, которой грубость князя-воеводы не нравилась.

Веря в протекцию короля, который страстных охотников и панский запал Радзивиллов очень любил, семья князя, привыкшая к правлению в Литве, не сносила там никого наравне. Чарторыйские же, которые верили в обещанную помощь, чувствовали себя более сильными, чем все Радзивиллы с князем воеводой Пане Коханку во главе.