– Вот тебе твоя роскошь! И даже перья!
Затем мама воскликнула:
– Вон Этель и Альма, они идут нам навстречу. Это ваши кузины. Обернитесь и помашите им, ребята!
Все еще пристегнутая к сиденью Лора кое-как оглянулась и увидела, что к ним приближаются две высокие девушки в белом.
Над их мягкими соломенными шляпами развевались длинные белые страусовые перья, шокировавшие маму, вероятно, отчасти по контрасту с простенькой Лориной шляпкой из белой соломки и с розовым бантом в тон платью. Шляпы были совершенно одинаковые, перья на них – также одинаковой, вплоть до последней пушинки, густоты. И белые вышитые муслиновые платья Лориных кузин были копиями друг друга, потому что тогда было модно одевать сестер одинаково, независимо от типа внешности. Девушки заметили родственников и подбежали к тележке, демонстрируя длинные ноги в черных чулках и блестящих лакированных туфельках. После расспросов о здоровье кузин, их родителей и остальных членов семьи девушки подошли к задку повозки.
– Так это Лора? А это милый малыш Эдмунд? Очень приятно. Как поживаете?
Альме было двенадцать лет, а Этель тринадцать, но такими холодными, недетскими манерами могли бы обладать и двадцатипятилетние, и тридцатилетние женщины. Лора уже пожалела, что они не остались дома, когда, застенчиво покраснев, ответила за себя и Эдмунда. Ей с трудом верилось, что эти высокие, нарядные, почти взрослые девушки – ее кузины. Она ожидала чего-то совсем иного.
Однако девочка почувствовала себя непринужденнее, когда повозка двинулась дальше и Этель и Альма пошли рядом, по обе стороны задка, с легкой улыбкой отвечая на вопросы, выкрикиваемые их дядюшкой. Да, дядя, Альма до сих пор учится в кэндлфордской школе; а Этель поступила в пансион мисс Басселл, приезжает домой в пятницу вечером и в понедельник утром уезжает обратно. Она пробудет там, пока не наступит время идти в училище, где готовят школьных учительниц.
– Вот и правильно! – крикнул Лорин отец. – Ежели сейчас напичкаешь себя знаниями, в будущем сможешь пичкать ими других людей. А Альма, она тоже пойдет в учительницы?
О нет, Альма по окончании школы собиралась поступить в ученицы к придворной портнихе в Оксфорде.
– Превосходно, – одобрил дядюшка. – Когда Лору будут представлять ко двору, Альма сможет сшить ей платье.
Девушки неуверенно рассмеялись, словно не были уверены, шутит он или нет, и Эмма сказала мужу, чтобы он «не паясничал», но Лоре стало не по себе. Она решила, что речь идет о скотном дворе, и мысль о том, что ее зачем-то будут там представлять, была не особенно приятна.
Еще раньше было условлено, что ларк-райзское семейство будет обедать в доме Этель и Альмы – не потому, что их родители были самыми состоятельными из кэндлфордской родни, но потому, что их дом находился ближе всего ко въезду в город. После этого гости должны были навестить других родственников. Лоре показалось, что мама предпочла бы отправиться сразу туда, поскольку еще дома, при обсуждении предстоящих планов, она заявила, что терпеть не может шумиху и бахвальство и что деньги – это еще не все, хотя иные люди, у кого их много, могут так думать.
– Впрочем, – заключила мама, – это твои родственники, не мои, и я надеюсь, что ты понимаешь их лучше, чем я. Только, ради бога, не переходи с Джеймсом на политику, как на нашей свадьбе. Когда вы двое спорите до посинения, то никогда не соглашаетесь друг с другом, так какой же смысл спорить.
И ее муж довольно кротко, что было для него нехарактерно, пообещал не поднимать эту тему первым.
Кэндлфорд показался Лоре очень большим и величественным городом: тут было несколько сходившихся к площади улиц со множеством больших, зашторенных по случаю воскресенья витрин, дом врача с красной лампой над дверью, церковь с высоким шпилем, женщины и девушки в легких летних платьях, мужчины в элегантных костюмах и белых канотье.
Но тележка остановилась перед высоким белым домом, стоявшим в глубине небольшой лужайки, на которой рос каштан. Вывеска информировала публику о том, что «Джеймс Доуленд, строитель и подрядчик» производит «строительные, ремонтные и санитарно-гигиенические работы. Смета бесплатно».
Читатели, без сомнения, замечали, сколь редко строители живут в домах, возведенных ими самими. Вы попадаете в город или деревню, разрастающиеся во всех направлениях, с домами и особняками, являющими собой шедевры современности; однако, как правило, обнаруживаете, что их строитель обитает почти в самом центре, с уютом и удобством поселившись в более солидном, хотя и менее комфортабельном здании довольно давней постройки. Дом дяди Джеймса Доуленда, вероятно, относился к георгианской эпохе. Восемь красиво расположенных на фасаде окон обрамляли гирлянды глицинии, по сторонам лестницы, ведшей на крыльцо с козырьком, были врыты низкие белые столбики с цепями, окружавшие маленькую лужайку. Но Лора, успев составить лишь общее впечатление и подумать: «Какой милый дом», очутилась в ласковых объятиях тетушки Эдит, выразившей уверенность, что все семейство устало после долгой поездки под палящим солнцем и будет радо отдохнуть; дядюшка же скоро будет здесь. Теперь он церковный староста и должен присутствовать на утренней службе; и если Роберт отведет повозку к воротам во двор («Ты не забыл дорогу, Роберт?»), то Альма велит мальчику-слуге присмотреть за пони.
– Он приходит по утрам в воскресенье на час-два, чтобы почистить ботинки и ножи, ну, ты понимаешь, Эмми, и я намеренно задержала его сегодня. А вы поднимайтесь со мной в дом, и я найду лосьон против Лориных веснушек; а потом вы все должны выпить по бокалу вина, чтобы освежиться. Оно моего собственного изготовления, так что детям тоже можно, не бойтесь. Джеймс ни за что бы не допустил в доме хмельных напитков.
Интерьер дома после их собственного невзрачного коттеджа показался Лоре дворцом. По сторонам от входа располагались две гостиные, и в одной из них находился стол, уставленный графинами, бокалами для вина и блюдами с кексами, фруктами и печеньем.
– Какой чудесный обед, – прошептала Лора матери, когда они на мгновение остались в комнате одни.
– Это не обед, а легкая закуска, – тихо ответила та, и Лора решила, что «легкая закуска» означает праздничный обед, устраиваемый в подобных случаях. Потом вернулись отец и брат, ходившие мыть руки, и Эдмунд стал возбужденно рассказывать про цепочку, за которую можно потянуть, чтобы спустить воду:
– Воды там больше, чем в ручье у нас дома!
Мама шикнула на него и добавила, что про цепочку объяснит позднее. Лора этого чуда не видела. Они с матерью сняли шляпки и вымыли руки в парадной спальне – великолепной комнате с кроватью под зеленым балдахином и широким умывальником с двумя кувшинами и тазиками.
– Удобства вон в том углу, – сообщила тетушка, и «удобства» оказались неким подобием трона с ковровой обивкой на ступенях и открывающейся крышкой. Но Лора была старше Эдмунда и знала, что упоминать о таких вещах неприлично.
Наконец явился дядя Джеймс Доуленд. Это был крупный, внушительной наружности мужчина, который словно заполнил собой даже эту большую, просторную комнату. После его прихода поток добродушной болтовни тетушки Эдит иссяк, а Альма, порхавшая вокруг стола, накладывая себе понемногу со всех блюд, опустилась на диван и натянула короткую юбку на колени. Лора, которую в знак приветствия тяжело потрепали по голове, спряталась за спиной матери. Дядя Джеймс был так высок, дороден и смугл, у него были такие кустистые брови и густые усы, такой лощеный воскресный костюм и такая увесистая золотая цепочка для часов, что рядом с ним остальные присутствующие, казалось, отошли на второй план. Кроме Лориного отца, почти столь же рослого, хотя и более стройного, который стоял с Джеймсом на каминном коврике и беседовал об их ремесле. Впоследствии выяснилось, что это единственная безопасная тема.
Дядя Джеймс Доуленд был из числа тех ярых общественников, которых в то время можно было встретить в любом провинциальном городе или большом селении. Руководя собственной, отнюдь не маленькой, компанией по строительству новых домов, ремонту старых и поддержанию в исправном состоянии крыш и водостоков, вдобавок он являлся народным церковным старостой[12], певчим, иногда органистом, членом всех местных комитетов и аудитором всех благотворительных счетов. Но главным его увлечением было движение трезвенников, в ту пору – обычная примета приходской жизни. Ненависть Джеймса Доуленда к спиртным напиткам превратилась в фобию, и он частенько говаривал, что тот из его работников, кого он заметит у входа в трактир, перестанет у него трудиться. Однако дядя Джеймс не довольствовался тем, что установил трезвеннические порядки у себя дома и в компании; поле его деятельности распространилось на весь город, и если ему удавалось уговорить или подкупить какого-нибудь несчастного рабочего, чтобы тот отказался от своей вечерней полпинты, он так воодушевлялся, словно получил подряд на строительство особняка.
